Но с трупом, за которым с минуты на минуту должна была
прийти машина, все обстояло куда как непросто. Бабку задушили ее же собственной
подушкой, причем после убийства сняли с подушки наволочку. «Что же получается?
Там следы были, что ли? – задумался Забелин. – Поранился наш убийца,
кровь на подушке оставил? И обо что же он мог пораниться, интересно знать?»
Борис Петрович встал и обошел комнату, внимательно
приглядываясь к вещам. Комната простая, чистая, всех вещей – кровать, шкаф в
углу да книжные полки возле кровати. Еще столик маленький. Хозяева говорят,
раньше здесь дочка их жила, а после приезда матери ей комнату отдали.
Забелин осмотрел двери – сначала в комнату, затем наружную.
Следов крови не было. Он и так понимал, что взяться им на двери неоткуда:
хозяева, уходя, замков не запирали – значит, и взламывать ничего не нужно было.
«Зачем тогда убийца наволочку с подушки снял? – сам у себя спросил Забелин. –
Непонятно».
Он вернулся в комнату убитой и сел дописывать протокол.
Итак, бардака в доме нет, ничего не пропало, как говорят хозяева, и украшения с
убитой не сняты. Еще непонятнее. Получается, вошел человек в дом, подошел к
спящей… ага, к Юлии Михайловне Ледяниной. Подошел, значит, к спящей Юлии
Михайловне, выдернул у нее подушку из-под головы и крепенько приложил к лицу.
Подержал, дождался, пока старушка дергаться закончит, снял наволочку с подушки
и вышел себе спокойненько. Подушку в сторону отбросил, вот она сейчас на стуле
лежит, и перышко из нее торчит. Из дома ничего не взял. Получается, по мотивам
личной неприязни убил спящую Юлию Михайловну? Получается, так.
Борис Петрович подозвал двух понятых и дал им расписаться в
протоколе. Понятыми опера выбрали двух старичков – божьих одуванчиков, живших в
доме наискосок. Они с любопытством оглядывались и хотя лица делали серьезные и
сочувственные, но видно было, до чего же им все происходящее интересно. «Небось
на два года пересудов хватит», – ухмыльнулся про себя Забелин.
Но на самом деле было, конечно, не до ухмылок. Это тебе не
банальная бытовуха, а кое-что похлеще. И придется поднапрячься. Поднапрягаться
Борис Петрович очень не любил, считая, что в его возрасте такое занятие уже не
на пользу организму.
Хлопнула входная дверь, и в комнату зашли двое парней – один
помоложе, второй постарше, оба серьезные и насупленные.
– Леша, отпечатки сними с засова на калитке, –
распорядился Борис Петрович. – И с другой стороны тоже. Может, огородами
зашел?
– Да там всяких отпечатков – тыща штук, в них черт ногу
сломит, – возразил тот парень, что помоложе.
Забелин недоуменно глянул на него, и опер притих.
– Значит, ты снимешь отпечатки, а ты, Валер,
отправляйся по соседям.
Второй парень молча кивнул.
– Ты у нас человек грамотный, не мне тебя учить, –
польстил ему Борис Петрович, которому очень не хотелось опрашивать соседей
самому. – А я пока с родственниками поговорю. Они-то должны знать, кто
настолько не любил Юлию Михайловну, что подушкой ее придушил средь бела дня.
– Так средь бела дня, Борис Петрович, самое
время, – осмелился подать голос Леша. – Жарко, все по домам прячутся.
На огородах никого нет. В общем, как ее… сиеста!
– Тихий час по-нашему, – добавил Валера, но
заметил, что следователь его уже не слушает. – Ну ладно, пошли мы…
– Давно пора, – огрызнулся на них Забелин, занятый
своими мыслями.
Оба опера вышли, а Борис Петрович отправился беседовать с
безутешными родственниками.
Беседа оказалась непродуктивной до расстройства печени. Дочь
убитой честно призналась, что мать свою не очень любила, да и матерью-то убитая
была для дочери весьма условной. Все утро их семья провела на озере.
Свидетелей, правда, нет. Егоровы утверждают, что на озере они были одни, но
против семейного алиби особенно не попрешь, если только вещественное
доказательство не найти, опровергающее их дружные показания. Да, Забелин был в
расстройстве.
Показания гостившей у Егоровых Марии Елиной тоже ничего
особенного не прибавили. С утра ушла в лес с сыном, там проплутала до трех
часов, пришла домой одновременно с Егоровыми. Правда, Мария Елина прибавила
кое-что, о чем умолчали дочь и зять убитой: «Ее все не любили».
– Ее все не любили, – повторила Маша, разглядывая
следователя.
Он был маленький, какой-то очень незначительный, с усталым
лицом, на котором явственно читалось, как не хочется ему разбираться со
свалившимся на его голову неприятным делом. Время от времени следователь
почесывал переносицу, так что к концу разговора она стала ярко-красной. Слова Маши
он слушал невнимательно, но так подробно расспрашивал об отношениях внутри
семьи Егоровых и Ледяниной, что не составило особого труда понять, к чему
клонит разговор.
– За что? – дежурно спросил следователь, записывая
что-то на бланке. – За что ее все не любили? И кто такие «все»?
Маша хотела ответить, за что, и запнулась, подбирая слова.
– Понимаете, Юлия Михайловна людей дразнила, –
медленно объяснила она.
– Как гусей, что ли? – поднял на нее глаза
следователь. – Или «дурачок-дурачок, повернися на бочок»?
– Она говорила всякие гадости, – покачала головой
Маша. – Нашей соседке с больным сыном – что у нее ребенок уродец и что
лучше было бы его убить. Соседям с другой стороны… тоже…
Она замялась, так как неожиданно сообразила, что не знает, о
чем разговаривала с ними мать Вероники. Но понятно же – ни о чем хорошем!
– За такое не убивают, – равнодушно пожал плечами
следователь. – Хотя с соседями мы, конечно, поговорим, уж само собой. А
вот скажите-ка мне, Мария Анатольевна, что при вас говорила покойная своему
зятю? Она его высмеивала, правда? Они часто ругались?
«Кто проговорился? – мелькнула в голове у Маши глупая
мысль. – Да неважно – кто, важно, что следователь сейчас совсем не так все
себе представит, как было на самом деле!»
– Они не ругались, – объяснила она, стараясь быть
как можно более убедительной. Следователь перестал писать и теперь внимательно
слушал, прищурившись, отчего она почувствовала себя как человек, который
собирается сказать заведомую ложь, и собеседнику это известно. – Мать
Вероники задирала его, старалась вывести из себя.
– Зачем?
– Не знаю, – искренне ответила Маша. – Мне
кажется, что ей просто нравилось.
– И Егоров выходил из себя, не так ли?
– Нет, не так. – Маша постаралась, чтобы голос
звучал твердо и уверенно. – Дмитрий очень сдержанно себя вел, никогда не
кричал на нее. Он понимал, что Юлия Михайловна – больной человек и что
связываться с ней не стоит, – повторила она слова самого Мити.
– Угу, угу, – покивал следователь. – А вот
соседи ваши говорят, что Юлия Михайловна жаловалась на зятя: мол, тот грозился
убить ее, потому что не хотел лишний рот кормить.
