С неожиданной для ее веса легкостью Ольга вскарабкалась по
полкам, одновременно служащим ступеньками. Откинула люк и забралась на пыльный
чердак, на котором никто, кроме нее, никогда и не бывал. Только дед иногда
закидывал сюда старые вещи, которые выбросить жалко, а в доме они мешают. Около
окна здесь зарастало пылью ветхое кресло, а возле него припадал на одну ножку
плетеный столик, который Катерина упросила оставить на всякий случай: уж очень
красивая вещь и сделана добротно.
Но ни столик, ни кресло Ольгу не интересовали. Балансируя по
балкам, она подошла к окошку, выходящему на улицу, и с приятным волнением
поискала знак. Знака не было. Воодушевление, появившееся было на лице девочки,
пропало, сменившись гримасой разочарования.
«Он же обещал, что сегодня будет знак», – подумала она
и еще раз внимательно осмотрела дом напротив, что, конечно, было глупо – знак
за две секунды не появился. Зло скривившись, Ольга вернулась к люку, выругалась
сквозь зубы так, как ругался иногда Кирилл, когда не слышали старшие, и полезла
вниз.
Перчатки лежали на столе. Ольга с отвращением посмотрела на
них и вдруг схватила и швырнула в стену. Вот вам, а не прополка! Может, он
просто забыл про знак? Точно, забыл! Про встречу помнил, а про знак забыл. Зря
она сердится, он наверняка ждет!
Радуясь своей догадке, Ольга выскочила на крыльцо, сунула
ноги в разношенные босоножки и выскользнула за калитку. Пробежала до околицы,
чтобы скорее удрать подальше от дома, а затем пошла потихоньку. Жара уже спала,
но идти по песку все равно было тяжело, а путь ей предстоял не самый близкий.
Светлана Царева дошла до поля, про которое говорила ей мать,
и убедилась, что васильков здесь и впрямь не счесть. Даже рвать не жалко, хотя
обычно Светлана не любила срывать полевые цветы. Васильки, конечно, стояли
недолго, но Егорка, кажется, и в самом деле смотрел на них с удовольствием –
взгляд долго не отводил, даже пальцами на левой руке начинал подергивать.
Правда, когда она подносила к его пальчикам синий цветок – не брал. Но и такой
малости, как долгому взгляду, она радовалась – значит, хоть в чем-то прав
оказался тот врач, к которому с таким почтением относилась мать. Может,
окажется прав и в большем?
В глубине души Светлана не верила, что сыну станет лучше.
Что ни делали они с матерью – все было напрасно: и массажи, и молитвы, и походы
по врачам бесконечные. Раньше, до того случая, она надеялась, что в конце
концов все будет хорошо, что благодаря их общим усилиям Егор если и не
поправится, то хотя бы говорить начнет: ей очень хотелось, чтобы он заговорил –
даже больше, чем если бы пошел. Чтобы хоть иногда говорил «мама», смотрел на
нее, а не сквозь. Господи, как же она мечтала об этом раньше, и плакала, и
молилась, пусть и без веры…
А потом наступил переломный момент – когда она поняла, что
ничего не изменится. Говорят же люди: «судьба», вот у нее и выпала такая
судьба, и ничего тут не поделаешь. Так и придется жить ради Егора, без всяких
просветов впереди, без надежды на счастье. И когда Светлана это поняла – вдруг
стало легче. Словно половину груза скинула с плеч, и если раньше тем грузом
пригибало ее к земле, ни вздохнуть нельзя было, ни шагу ступить, то теперь
потихоньку, по маленькому шажочку, начала она жить, вокруг оглядываться, к
людям новым присматриваться. Конечно, сравнить новую жизнь с прежней, «до
Егора», как Светлана это называла, было нельзя, но она уже и поняла, что
прежней жизни никогда не будет – судьба у нее такая, отпустил ей кто-то
двадцать девять лет пожить, а потом мучиться. Ну что ж, некоторым и меньше
дается.
Нарвав небольшой букет, Светлана побрела обратно. Хотелось
еще прогуляться, дойти до озера, окунуться в синюю воду, но мысль о матери не
давала сбежать даже на полчаса. Светлана всегда признавала, что мать сильнее
ее, и раньше даже пыталась бороться, протестовать. Но с определенного времени
перестала: мать своими поступками доказала, что она и в самом деле сильнее,
правильнее. Так что вся Светланина прогулка была – до поля и обратно. Хорошо
бы, чтоб кто-нибудь по дороге встретился: хоть парой слов перекинуться…
Только Светлана так подумала, как в десяти шагах впереди
из-за кустов вынырнула женская фигура. «Минут пять поболтаю, не больше», –
решила Светлана, тщательно дозировавшая свое общение. Если не пять, а десять
минут, то мать может обидеться – «гуляла в свое удовольствие, пока я дома с
Егором страдала!» А существовать рядом с обидевшейся, ушедшей в себя матерью
было невыносимо.
К большому Светланиному разочарованию, женщина, шедшая
навстречу, оказалась всего лишь девчонкой лет пятнадцати-шестнадцати, толстой и
неопрятной. Подойдя поближе, Светлана вспомнила ее: семья девочки жила через
дом. Их собственное хозяйство было большим, прочным, и дом основательно смотрел
на улицу не тремя узкими запыленными окошками, как в их снятом на лето домишке,
а пятью широкими окнами, расчерченными широкими белыми рамами. Маленькое
квадратное окошко подсобной комнаты было шестым. Светлана помнила, что в том
доме трое детей: совсем взрослый парень – высокий, худой, с туповатым сонным
лицом, маленькая бойкая девчушка, ровесница Егора, и эта девочка-подросток.
«Надо же, какие они все разные», – подумала Светлана, подходя к девочке и
ожидая, что та поздоровается.
Но вместо приветствия девчонка уставилась на Светлану
голубыми глазами чуть навыкате, глупыми и нагловатыми, и спросила резким
голосом:
– Вы что, ждете кого-то, что ли?
– Нет, – немного растерялась Светлана и от
вопроса, и от интонации, и от общей манеры девочки держаться.
– Врете, – так же решительно заявила Ольга. –
Вообще-то врать нехорошо, вы знаете?
– А со взрослыми нехорошо так разговаривать, ты
знаешь? – вскинула брови Светлана.
Но ее беспомощное «со взрослыми так нехорошо» не произвело
на девочку никакого впечатления. Она по-прежнему не сводила со Светланы глаз, и
взгляд ее был женщине неприятен. «Сглазит еще», – мелькнуло у нее в
голове, хотя ни в какой сглаз Светлана не верила.
Ольга молчала, зло рассматривая незнакомую тетку. Вообще-то
тетка была знакомая, Ольга видела ее пару раз в деревне, но где – не могла
вспомнить. Да и неважно – очередная дачница приехала, хочет поразвлечься.
«Пусть только попробует на чужое покуситься! – с угрозой подумала Ольга. И
мысленно прибавила слово деда: – Шалава!» По правде сказать, женщина, стоявшая
перед ней, на шалаву была не похожа – губы не накрашены, глаза не подведены, и держится
она не по-боевому, как Любка рыночная, а словно рыба снулая. И голос тихий. На
секунду Ольга даже усомнилась в том, что женщина пришла сюда за тем же, за чем
и она, но в следующую секунду обругала себя за глупость: а зачем же еще? Не
васильки же собирать, хотя у нее в руках целый букет васильков. Нет, цветочки у
нее для отвода глаз, для дураков вроде Кирилла. Ладно, она ей покажет отвод
глаз.
– А вы знаете, что здесь, в поле, змей много? –
по-прежнему нахально спросила она, так что Светлана не могла понять, шутит
девочка или говорит правду. Она была, похоже, придурковата, как бывают
придурковаты деревенские дети, растущие без присмотра.
