– Что ж ты делаешь-то, а? Бесстыжая твоя душа! –
сурово проговорила бабушка из угла. – Родную дочь год не видела.
– И еще столько бы не видеть, – хрипловато
хохотнув, ответила Юля. – Да ладно, мать, я шучу. Я же знаю, что с тобой
ей лучше, чем со мной. Я – перекати-поле, трын-трава: сегодня здесь, завтра
там. В общем, свободная птица.
Бабушка помолчала, а потом произнесла такое слово, что
Вероника за дверью сжалась в комочек от ужаса и изумления: как ее добрая,
вежливая бабушка могла подобное сказать?! Это слово иногда выкрикивал дворник
Семен, напившись и гоняя по двору свою жену, иногда так ругались взрослые
дворовые мальчишки, и Вероника знала, что повторять его нельзя, потому что –
матерное.
– Как ты меня назвала? – изумилась Юлия,
поднимаясь с места. – Как?!
– Блядь ты самая настоящая, а не свободная
птица, – повторила бабушка. – Уходи отсюда, пока ребенка не
разбудила. Уходи! Иди ищи нового мужика. Без тебя обойдемся.
После того случая Юля долго не появлялась. Вероника радовалась:
никаких теплых чувств к женщине, требовавшей называть себя только Юля и ни в
коем случае не мама, она не испытывала. Мать была слеплена из другого теста:
высокая, крепкая в кости, темноволосая и темноглазая, с широким, точно
негритянским носом и нагловатыми широко расставленными глазами. Губы у нее были
пухлые, сочные, и Вероника знала: мать гордится, что никогда не пользовалась
помадой, – «нужды не было».
А Вероника с бабушкой были маленькие, беленькие, с тонкими
ручками-ножками. «Ну чисто одуванчик!» – умилялись на Веронику соседки. А она
смотрела доверчиво голубыми глазами, не понимая, хорошо это или плохо – быть
похожей на одуванчик. Наверное, плохо: дунул – и остался одуванчик голышом, а
голышом стыдно.
Такой же маленькой и тоненькой она оставалась и в семнадцать
лет, когда остальные девчонки из их класса неожиданно вытянулись, повзрослели,
приобрели положенные выпуклости, которыми очень гордились. Веронике гордиться
было нечем, поэтому она тайком от бабушки подкладывала в бюстгальтер две собственноручно
сшитые подкладочки, увеличивавшие ее грудь до приличных размеров. Как-то раз –
уже в институте – подкладка выпала, и Вероника осталась с одной грудью.
Бабушка, узнав об этом, хохотала до колик, и самой Веронике тоже стало смешно:
надо же, какими глупостями занимается! Подкладки она выкинула в тот же вечер,
решив, что будет гордиться своим сходством с бабушкой – у той тоже грудь
небольшая.
Так они и жили – в мелких женских заботах, в небольших
житейских радостях. В институте у Вероники появились первые мальчики-ухажеры, и
по вечерам она до поздней ночи пересказывала бабушке, кто что сказал, какими
словами она ответила, и советовалась, что ей делать дальше. Обеим эта
полуночная болтовня доставляла огромное удовольствие, и Веронике казалось, что
так будет долго-долго: запах герани на окне, накрытый платком ночничок на полу
и приглушенный бабушкин голос – нежный, любящий.
Бабушка умерла в одну секунду. Взмахнула рукой, стоя около
плиты, застонала, повалилась на бок и нелепо задергалась на полу, так что
задралась толстая шерстяная юбка. И замерла. Вероника закричала, заметалась по
квартире, выворачивая ящики с лекарствами, пыталась вложить какие-то таблетки в
бабушкины синие губы, а потом звонила, звонила соседкам, отчаянно крича:
«Вызовите „Скорую“! Ну вызовите же „Скорую“!!!»
Но «Скорая» ничем помочь уже не могла. «Сердечный
приступ, – сказали врачи, разводя руками. – А что вы хотите, лет-то
ей уже немало». На кладбище Вероника стояла вдалеке от матери, рассматривала
оградку, покрашенную яркой желтой краской, и думала, что цвет ее бабушке бы не
понравился.
Второй удар ждал Веронику после похорон. Мать, закутанная по
самые брови в черный платок, подошла к ней и сказала:
– Я через два часа приеду домой. Приготовь там пожрать
чего-нибудь.
Вероника не сразу поняла, о чем говорит мать, и
переспросила:
– Куда приедешь?
– Куда-куда… В квартиру нашу, вот куда.
– Зачем? – по-прежнему не понимала Вероника.
– То есть как это зачем? – усмехнулась Юля,
вскидывая широкие брови. – Жить. Хватит мне по чужим квартирам мыкаться –
чай, не побирушка. Теперь, доченька, мы с тобой будем вместе горе наше
горевать.
Вероника взглянула на мать с ужасом и отвращением, потому
что «горе горевать» было бабушкиным выражением и еще потому, что из уст этой
чужой женщины оно было лживым, как и она сама. Но час спустя, послушно варя
суп, убедила себя, что несправедлива к матери, что так нельзя думать о
единственном оставшемся у нее родном человеке. «Бабушка бы не одобрила», –
сказала себе Вероника, твердо решив налаживать отношения с Юлей.
И, к удивлению Вероники, отношения и впрямь стали потихоньку
налаживаться. Утром она убегала в институт, приготовив на скорую руку завтрак
на двоих, пока Юлия Михайловна спала. Когда Вероника возвращалась во второй
половине дня, матери дома не было – устраивала свои неизвестные дочери дела.
Вечером она приходила и за ужином начинала расспрашивать Веронику о
преподавателях, подругах и мальчиках. «Как бабушка», – думала Вероника. И
рассказывала, рассказывала с удовольствием – тем более что мать иногда едко и точно
комментировала ее рассказы так, что Вероника словно смотрела другим взглядом на
участников событий. Взгляд был взрослый и циничный, но часто справедливый.
Юлия Михайловна очень одобряла, что Вероника учится хорошо,
и пару раз даже подбрасывала дочери денег, когда та заканчивала сессию с
отличными оценками.
– Учись, учись, – приговаривала она, выкладывая на
комод купюры. – Образование в жизни во как нужно! Знаешь, как я жалею, что
институт бросила? Могла бы многого в жизни добиться… Ну ничего, добьюсь еще, а
ты учись хорошо, у тебя головка светлая.
И Вероника радовалась ее похвале куда больше, чем деньгам.
Она сама не заметила, что начала постепенно привязываться к матери. Иногда ей
даже хотелось назвать ее не Юлей, как всегда, а мамой, но сдерживалась, зная,
что той не понравится. И обращалась к ней по-старому.
С Митей Егоровым она познакомилась в гостях у подруги и
сразу в него влюбилась. Он был невысокий, спокойный и такой взрослый, словно
между ними была разница не в пять лет, а в пятнадцать. Митя работал на заводе
инженером, жил в общежитии, что тоже было в глазах Вероники необычным и
романтичным. А ему Вероника казалась хрупким цветком, который в любую секунду
может сломаться под грубым порывом ветра. Ее хотелось защищать, оберегать,
нежно прижимать к груди и не позволять таскать тяжести. Они начали встречаться
через три дня после знакомства, и скоро вся группа знала, что у Вероники
Ледяниной есть взрослый парень, с которым «все очень серьезно».
Известие о беременности привело Веронику в состояние шока.
Конечно, она любила Митю, но ребенок… на пятом курсе… Что же делать? Едва задав
себе этот вопрос, Вероника осознала ответ: она хочет ребенка. Учеба… ну что ж,
придется напрячься. А дома, в конце концов, есть мама. То есть Юля. Она
поможет.
