Женщина отложила половник в сторону и опустилась на корявую
табуретку возле холодильника. Оперлась на него – и спину сразу захолодило.
Больше всего Елена Игоревна боялась теперь двух вещей – самоубийства дочери и
того, что Светлана опять отдаст Егора, на сей раз окончательно.
Ей вспомнилось, как она нашла дочь лежащей в теплой ванне с
блаженным лицом, и как сразу, в одно мгновение поняла, что та собирается
сделать. Воспоминание заставило ее горестно сморщиться. Крики дочери, ее
собственные вопли и то, как выдирала бритву из ставших неожиданно цепкими, как
птичьи когти, рук – все смешалось в голове в один огромный грязно-красный ком.
Она сильно порезала себе пальцы, схватившись за лезвие, и Светлана, увидев
крупные красные капли, быстро стекающие в мутноватую воду, вдруг потеряла
всякую волю к сопротивлению. Воспользовавшись этим, Елена Игоревна со всей силы
ударила ее по лицу, отобрала бритву окончательно, заклеила пальцы пластырем и
взмолилась: «Господи, ни о чем не прошу – только дай силы и мне, и ей!»
Светлана так и осталась сидеть в ванне, и плечи ее изредка
подергивались, как от судороги, пока мать не вытащила ее и не доволокла до
кровати. Ноги у дочери подгибались, словно ватные, и пришлось Елене Игоревне
дать ей еще одну пощечину, потому что на полпути Светлана начала заваливаться в
обморок.
«Но ведь пришла же она в себя, пришла! – будто
оправдываясь, воскликнула мысленно Царева. – День лежала, как мертвая, а
потом я ее устыдила, позвала на помощь, и она встала…» О том, что спустя четыре
месяца после попытки самоубийства Светлана недрогнувшей рукой отвела Егора в
тот страшный дом, Елена Игоревна старалась не вспоминать. Слишком тяжело
пришлось ей потом – так тяжело, что приятельница, встретив Елену Игоревну
спустя полгода после их последней встречи, ахнула, всплеснула руками и долго
вглядывалась в иссушенное, застывшее лицо, словно надеясь разбудить в нем
что-то. Напрасно. Елена Игоревна суховато поговорила с ней и заторопилась домой
– к дочери и внуку.
«Мать нужна Егору, – в отчаянии думала Царева. –
Не бабушка, а мать. Что же делать, как Светлану и Егора уберечь? Господи,
спаси, вразуми, наставь на путь истинный!»
Она выключила закипевший бульон, подумала и начала
подниматься по ступенькам на чердак. Ступеньки были грязные, заваленные всяким
хламом, но Елена Игоревна все-таки залезла на чердак и осторожно, наклоняя
голову, чтобы не удариться о низкие балки, подошла к тому углу, из которого
доносился писк.
– Смотри-ка, и в самом деле птенцы, – негромко
сказала она самой себе и слабо улыбнулась. Присела на корточки и увидела под
самым углом ската край гнезда. Словно почувствовав ее приближение, птенцы
замолчали.
Царева посидела немного, вглядываясь в темноту под скатом, в
которой замерли, притаились крохотные существа. Лицо ее опять стало мрачным,
морщины на лбу обострились. Она перекрестилась, тяжело поднялась и пошла
обратно.
Светлана, сидевшая около кровати Егора, услышала шаги на
чердаке и подняла голову.
– Спи, Егорушка, спи, – успокаивающе сказала она,
хотя мальчик не просыпался. – Все хорошо будет. Вот сейчас бабушка придет,
про птенчиков тебе расскажет. Да я тебе и сама расскажу. Высидела птичка
маленьких птенчиков, четверых маленьких птенчиков, и всех их очень любила. А
один птенчик был больной. Совсем больной, летать не мог. Остальные птенцы
выросли, улетели, стали сами себе корм добывать. Тяжело было птичке, Егорушка,
знаешь как тяжело… Птичка умереть хотела. Хотела, чтобы ее коршун съел, или
думала о камни разбиться. А потом вспомнила про своего детеныша, и стало ей
стыдно. «Что же я, думает, за птичка, если не могу своего птенчика больного
выкормить». И осталась с ним. Так они и жили – птичка и птенчик. И, знаешь,
Егорушка, они ведь хорошо жили. Птичка искала букашек, а птенчик подрос и
чирикать начал. И ты подрастешь, начнешь говорить и петь будешь, и станем мы с
тобой жить, мой маленький, как две птички…
Она рассказывала спящему сыну что-то еще, не вслушиваясь в
свои слова и не замечая, что за спиной у нее стоит мать. Стоит, изо всех сил
сдерживая слезы, пытаясь проглотить ком в горле, который душил ее, не давал
сказать ни слова, подойти к дочери и обнять, прижать к себе, погладить по
мягким светлым волосам. Светлана все рассказывала, рассказывала – про птичку,
про птенца, про теплые страны, в которые они полетят вдвоем, а ее старая мать
беззвучно плакала в двух шагах от дочери, слушая историю, в которой ей не было
места.
* * *
– Я ее знала, – сказала Дарья Олеговна, не глядя
ни на племянника, ни на его друга. – Она была… Эх, да что уж там скрывать
– столько лет прошло! Она была Бориной любовницей.
– Дяди Бори? – недоверчиво уставился на нее
Бабкин. – Ледянина была любовницей твоего мужа?
– Была, была… – обреченно подтвердила
тетушка. – Тут, в общем-то, и удивляться особенно нечему: Борька много
чего позволял себе, да я на все глаза закрывала. Понимала, что не всерьез его
развлечения. Но когда он ее, стерву, встретил, все у него по-другому
завертелось, не так, как он привык.
– А вы откуда узнали? – быстро спросил Макар.
– Да как не узнать, если он сам мне все и
рассказал, – вздохнула Дарья Олеговна. – Пришел, плакал, в ногах
валялся. Отпусти, говорит, люблю ее очень! Никогда я его раньше таким не
видела. Знаешь, Сереженька, мне до того жалко стало его тогда, что я и о себе
не думала: иди, говорю, ведь и себя измучаешь, и меня. Он вещи собрал и ушел.
Женщина замолчала, вглядываясь в блики света на полу, словно
надеясь разглядеть в них что-то. Бабкин и Илюшин молчали, не торопили ее.
– Я, стыдно сказать, не выдержала, – продолжила
Дарья Олеговна. – Захотелось мне на нее посмотреть. Когда Боря уходил, он
мне адрес оставил, вот я и отправилась… по адресу.
– И какая она была… в молодости? – спросил Макар.
Тетушка Дарья подумала немного, потом сказала:
– Знаешь, Макар, не сказать, чтобы красивая. Яркая
очень. Вроде смотришь – дешевая баба, а приглядишься, и сам не понимаешь,
почему оторваться не можешь. Жизни в ней было много, вот что. Долго я там
стояла, смотрела на нее – она во дворе на скамейке сидела, прохожих задирала.
Кого задирала, с кем кокетничала… Потом Борька с работы вернулся, я и убежала,
пока он меня не заметил. Стыдно стало – самой сорок лет, а бегаю, за соперницей
подглядываю, как девчонка.
– А потом что было? – спросил Сергей
сочувственно. – Он ведь вернулся, теть Даш, я знаю.
– Да ничего ты не знаешь. Не вернулся он!
– А как же…
– Не он вернулся, а выгнала она его! – Дарья
Олеговна в сердцах ударила рукой по дивану, и пружины заскрипели. –
Выгнала! Наигралась – и не нужен стал, вот в чем дело было! Когда Боря домой
пришел, я сначала обрадовалась, а потом смотрю – лица на нем нет. Что,
спрашиваю, тяжело тебе пришлось? Тут он мне все и рассказал. И знаешь, Сережа…
Вот тут-то мне убить ее и захотелось.
