– Ирка у Егоровых на мать будет похожа, – заметил
он, усаживаясь за стол. – Худая и белобрысая.
– Не белобрысая, а блондинка, – поправил его
Макар. – Белобрысый – это я.
– А тебе какие нужны? – удивилась тетя Даша,
вытаскивая из шкафа разделочную доску, ножи и тарелки. – Давайте-ка овощи
режьте, окрошку на обед устроим. Жена должна быть…
Она задумалась, вынула из тазика редиску и придирчиво
оглядела со всех сторон. Редиска была – загляденье.
– Как редиска, – подсказал Макар. – Розовая и
пузатая.
– Жена должна быть – как та… – Бабкин нахмурился,
пытаясь вспомнить имя. – Ну, как же ее… красивая…О, Кэтрин Зета-Джонс!
– Не знаю такой, – покачала головой Дарья
Олеговна, откладывая редиску в тарелку. – Я из заграничных только Мэрилин
Монро помню. Уж больно сисяста была, если сбоку посмотреть, – добавила она
с осуждением.
Макар с Бабкиным переглянулись и захохотали.
Липа Сергеевна услышала гогот из Дарьиного дома и
вздрогнула. Ну надо же. Везде приезжие! Сколько их в Игошино понаехало нынешним
летом – прямо на удивление.
Она, кряхтя, распрямилась над кустиками картошки, отбросила
в сторону сорняк и огляделась. Вот к Даше племянник приехал. С товарищем,
молоденьким совсем. Товарищ вроде ничего, приличный, дебоширить не должен. В
дачников дом, что на другой стороне улицы, городские заселились, женщина
молодая с ребенком и мать ее. Ну, их-то не видно и не слышно, они все с больной
деткой возятся. Марья Ковригина свой дом сдала, уехала к детям, а у нее теперь
парень молодой ходит по огороду, сказал – Родионом зовут. Тоже, получается, на
целое лето приехал. Ну, Балуковых можно не считать – у них всегда сын гостит с
семейством, их тоже многовато получилось: сами Балуковы-старшие, Алексей
Георгиевич с Галиной, сын Васька с женой Катериной, а с ними и трое детей. Хотя
Кирилл ихний совсем уж взрослый, лет девятнадцать, поди, стукнуло. Да и
Балуковы-старшие, Алексей Георгиевич с Галиной. Много, много их там… Вроде
больше нету приезжих. Или кого забыла?
Липа Сергеевна подумала и окликнула мужа, возившегося в
бане.
– Вань! Иван Петрович!
– Чего тебе? – высунулся старик из двери.
– А вот скажи-ка, кроме дачникова дома и Марьи
Ковригиной развалюхи, еще куда приехали, а?
Иван Петрович задумался, провел морщинистой рукой по лысине.
– К Дарье приехали, – кивнул он наконец на
соседский дом. – Говорят, на месяц.
– Про Дарью сама знаю, – отмахнулась Липа
Сергеевна. – А больше нет? Кажись, еще есть приезжие рядом, а вспомнить не
могу.
– Да как же! – хлопнул себя по лысине Иван
Петрович. – Ты, мать, совсем стала стара. У Егоровых-то приезжих – полон
дом! Бабенка какая-то с сыном, да и старуха.
Вот! Вот что не могла вспомнить Липа Сергеевна! Бабенка с
сыном – это ладно, это ерунда. А вот старуха – это куда интереснее. Родную
мать, значит, Вероника в деревню привезла. Вот как оно получилось…
Липа Сергеевна усмехнулась, покачала головой и вытащила еще
один сорняк из земли. Ох и интересно будет у соседей нынче летом!
Маша сидела на качелях, с которых только что с трудом
согнала Костю, и пыталась разглядеть застекленную веранду сквозь ветки деревьев.
Там, на веранде, собиралась хлопотать Вероника, но Маше казалось, что веранда
пуста. И сколько она ни приглядывалась, так и не могла разглядеть – есть там
кто-нибудь или нет. Конечно, чего же проще было, чем спрыгнуть с качелей и
подойти к дому, но делать этого Маше не хотелось. Как не хотелось сейчас и
заходить в прохладные уютные комнаты, хотя на улице стояла жара.
– Ма, я пойду с Димкой побегаю на улице! – крикнул
Костя, перепрыгивая через клумбу.
– Побегай, только осторожно, – рассеянно ответила
Маша. – Через полчасика приходи, купаться пойдем.
Она знала, что дом достался Мите Егорову в наследство от
родителей. Он был большой, с верандой и мансардой, со скрипящими половицами, на
которых аккуратно разложены полосатые коврики, нежно именуемые половичками. И
очень уютный. Много лет подряд сюда свозились из городских квартир вещи,
которые в городе смотрелись старьем, хламом, но хламом, который жалко выкинуть
на помойку. Здесь они оживали, и их новая жизнь была куда необычнее, чем
прежняя.
Старые столики с изогнутыми ножками, древний комод,
прабабушкин трельяж с потемневшим зеркалом, фарфоровые безделушки на полках –
все было несовременное, но очень родное, свое. Наверное, новый коттедж на
окраине деревни – двухэтажный, каменный, с подогреваемыми полами и сауной в
подвале – был удобнее для жизни, комфортнее, как стало принято говорить
последние годы. Но в коттедже Маше не хотелось бы жить летом, несмотря на все
блага цивилизации, присутствовавшие в нем. А в доме Егоровых – хотелось.
С Вероникой они познакомились на работе, когда Маша только
начинала писать сценарии для детской передачи, сама не веря, получится ли у нее
что-нибудь. Но получилось. Диалоги веселых зверят, написанные ею, смешили весь
отдел, от режиссера до оператора. Передача шла всего семь минут, но в эти семь
минут Маша успевала уложить маленькую историю или трогательную сказку, которые
всегда нравились детям.
А Вероника Егорова придумывала сценарии, которые на рабочем
языке обозвали «культпросвет». В ее сценариях герои объясняли, отчего дует ветер,
почему вода в море соленая, а в реке – нет, откуда взялись динозавры и так
далее. Разыскивая такие сюжеты, заодно и Вероника узнавала много нового для
себя, потому что понятия не имела ни про ветер, ни про воду, ни тем более про
динозавров. Откуда взялись, откуда… Из яиц вылупились!
Они познакомились с Машей и, несмотря на то что Вероника
была на восемь лет старше, стали созваниваться по поводу и без, что у женщин
всегда означает начало хорошего приятельства. Обменивались идеями для
сценариев, бранили редакторов, обсуждали собственных и чужих детей. Как ни
парадоксально, именно Маша относилась к Веронике чуть покровительственно,
считая ту слишком впечатлительной, податливой, незащищенной. Да и муж у
Вероники был ей под стать – невысокий, полноватый. Он напоминал Маше актера из
любимого фильма «Ирония судьбы» с очень подходящей его внешности фамилией –
Мягков. Дмитрию Егорову, которого жена называла Митей, она бы тоже подошла.
И дети у Вероники и Мити получились им обоим под стать: что
Иришка, что Димка. Димка еще был поживее, хотя тоже чересчур самоуглубленный,
по мнению Маши, а вот Ира выросла и вовсе несовременной девочкой. Слушала
старые советские песни, фальшиво подпевая «Наде-ежда, мой компас земной…», вышивала
крестиком котят, бессмысленно таращившихся из рамочек со стен ее комнаты,
готовилась поступать в педагогический, чтобы потом сеять разумное, доброе,
вечное. «Зануда», – говорил про Ирину Костя, и Маша про себя признавала за
сыном некоторую правоту. Сейчас девочка сидела в своей комнате и читала учебник
перед экзаменом, на который папа должен отвезти ее в город через две недели.
