– Что ты такой веселый? – В коридоре Готтфрида увидел идущий к кабинету коменданта почтальон.
– Иду рыбачить, дядя Максимилиан, дядя Леннарт разрешил.
– А твой живот уже зажил? – справился почтальон.
– Зажил, зажил…
– Помолись в воскресенье за русского врача, – сказал набожный дядя Максимилиан.
– Я уже молился за него.
– Ладно, беги.
Готтфрид пустился по коридору. Почтальон постучал в двери кабинета коменданта.
– Можно?
– А, Максимилиан, заходи… Принес вести?
– Как полагается.
– Хорошие или плохие?
– Не знаю. Конверт запечатанный.
– Письмо или телеграмма?
– Телеграмма. Молния. Секретная. Вот, – почтальон перешел на шепот, – «Валтиоллинен полииси».
– М-м-м, черт бы их побрал, – выругался Леннарт. – Снова будут мучить расспросами о беглецах.
– Ну да, я понимаю… Жалко, что доктор удрал. Хороший человек был. И полезный. А то у нас только ветеринар остался. Мы ж не четвероногие и не парнокопытные.
– Да, хороший он человек, – согласился комендант.
Перочинным ножичком он вскрыл конверт, пробежал глазами текст, написанный на двух государственных языках – финском и шведском.
– Надо ехать, – вздохнул комендант.
– И как далеко на этот раз? – полюбопытствовал Максимилиан.
– В Хельсинки, – с сожалением сообщил комендант.
– Надо так надо, – произнес почтальон, – «Валпо» – это серьезно. Вот, Леннарт, распишись, что получил лично.
Комендант поставил свою витиеватую подпись.
– Ну, я пошел? – как-то неуверенно сказал Максимилиан.
– Погоди. Который час?
Сам комендант взглянул на настенные часы. Было половина седьмого.
– Хоть у меня рабочее время ненормированное, однако официально мой рабочий день уже закончен.
– Я тоже так думаю, – подмигнул Максимилиан. – Я к тебе, дружище Леннарт, специально в последнюю очередь отправился. Догадывался, что в этом письме что-то очень этакое холодное для души содержится.
– Ну и хитрец же ты, Максимилиан.
– Почтальон – всегда хитрец. А душу от холодных известий согревать надобно.
Леннарт открыл сейф, достал бутылку «Абсолюта».
– Выпьем «Водки шведских блондинов», – сказал он, намекая на один из вариантов названия этого напитка викингов.
– А что, у тебя волосы светлые и у меня. Так почему бы нам за это сходство и не выпить? – чмокнул губами почтовый служащий.
– Давай, а то невесть что еще меня в Хельсинки ждет.
Комендант поставил на стол закуску – селедку в горчичном соусе и нарезанный черный хлеб в промасленной бумаге. Из сейфа Леннарт достал две граненые тридцатиграммовые рюмки на ножке. Разлил водку. Мужчины выпили.
– Еще заставят разговаривать на своей «болезни горла», – Леннарт припомнил прозвище, которым шведы наградили финский язык.
– Хорошенько не прополощешь и ничего сказать не сумеешь, – засмеялся почтальон. – Я так и не научился по-фински говорить.
– А как они по-шведски разговаривают, – комендант подцепил кусок селедки и проглотил.
То же самое сделал и почтальон. Леннарт налил еще по рюмке. Они выпили.
– А эти смеются, что наш язык, как скелет этой самой селедки, сухой, бедный, голый. Бедные финны на таком не могут ничего изложить.
– А я вот на нашем, почти шведском, расскажу тебе свежую историю о шведах и финнах. Знакомый, что приехал с материка, рассказал.
– Сейчас, – Леннарт налил по третьей рюмке. Друзья залпом осушили.
– Два финна и два шведа покупают в кассе вокзала билеты на поезд. Финны просят два билета. Шведы – один. Финны увидели, пожали плечами. Ну и те и те садятся в поезд. Состав трогается. Два шведа сразу же запираются в туалете. Приходит контролер, проверяет билет. Финны показывают свои билеты, все нормально. Контролер замечает закрытый туалет, стучит в дверь, шведы подсовывают свой билет в щель. Контролер его пробивает, подсовывает обратно и уходит… Едут финны и шведы обратно. Финны приобретают один билет, шведы увидели это и вообще не стали покупать билет. Финны увидели и снова пожали плечами. Поезд поехал, финны сразу же в туалет, закрываются. Немного подождав, шведы подходят к туалету, стучатся. Финны просовывают в щель билет. Шведы забирают билет и быстро запираются в другом туалете.
Леннарт засмеялся так заразительно, что Максимилиан сам загоготал так, будто бы слышит эту историю впервые. От смеха у него даже выступили слезы.
– Мы же любим финнов, и им сейчас нелегко, – сказал комендант.
– Конечно! Шведские добровольцы воюют бок о бок с финскими солдатами.
Мужчины выпили за скорейшее окончание войны.
* * *
На утро следующего дня Леннарт Хольмквист выехал в Мариехамн. Там его ждал самолет, чтобы отвезти в столицу Финляндии.
38
За Альбертом Валерьяновичем внимательно наблюдали. Глазок в его камеру не закрывался ни днем, ни ночью. Очень часто в нем блестел любопытный зрачок надзирателя. Конечно же, были установлены и микрофоны – вдруг Шпильковский проговорится во сне.
Старший военфельдшер РККА не унывал. Держался бодро. Сначала он принялся размышлять над медицинскими проблемами, с которыми столкнулся во время побега. «Хорошо было бы это все описать», – думал Альберт Валерьянович. Но затем решил изгнать эти мысли из головы. Вдруг во сне начнет об этом рассуждать. И спал он тревожно. Если снилась медсестра Маруся в белом халате, бегущая по цветущему лугу, он просыпался. Боялся, что позовет ее. Хотя Альберт Валерьянович придумал легенду и о ней. Ведь могла быть давным-давно у Михаила Ванинова возлюбленная. Кто это проверит?
Кормили его плохо – пустой похлебкой и грубым хлебом с отрубями. Но для Шпильковского такая еда по сравнению с тем, что он перенес на безымянном острове в сезонной рыбацкой хижине, казалась чуть ли не яством.
Прошло пять дней. За дырявым окном уже вступил в свои права первый месяц весны – март, звонкий, веселый. В воздухе слышалось пение птиц. Это открытие совершенно случайно сделал Альберт Валерьянович, когда решил прислушаться – а что же происходит там, за окном. Военфельдшер с ужасом представлял себе, как он теперь выглядит: седая борода, которую никогда из-за соображений гигиены не носил, длинные засаленные космы волос, не одежда, а лохмотья…
И вот утром в камеру надзиратели внесли стул и большое зеркало. Затем в сопровождении двух охранников – громадных Паавали и Лемминкэйнена – вошел Рупертти. Он кивнул Лемминкэйнену. Тот грубо поднял Альберта Валерьяновича с его нар, сгреб в охапку и усадил на стул. Объятья финского верзилы были железными, Шпильковский от боли как-то старчески заохал.
