— Зачем же тогда она каждый раз меняет личность, если не затем, чтобы убивать?
— Не «затем», а «потому что».
Стоит судье выдвинуть гипотезу, как Камилю приходит в голову еще одна идея.
— Она ведь, строго говоря, даже не меняет личность. Она просто каждый раз называет себя новым именем. Это не одно и то же. У нее спрашивают, как ее зовут, она отвечает «Натали» или там «Леа», при этом, разумеется, никто из новых знакомых не требует у нее документы. Каждый раз у нее новое имя, потому что она убивает мужчин — о трех мы уже знаем, но сколько их было всего, пока неизвестно. Она заметает следы как может.
— Достаточно хорошо, надо сказать, — нехотя признал судья.
— Да, пожалуй, — отозвался Камиль.
Он произнес это рассеянным тоном, поскольку его взгляд переместился на окно, как и у всех остальных. Погода изменилась. Конец сентября, девять утра — казалось бы, за окном должно быть сумрачно и серо, но вдруг выглянуло солнце и уже через минуту заливало все вокруг ослепительно-ярким светом. При этом ливень, хлеставший в стекла дворца правосудия, зарядил с удвоенной силой; он начался еще два часа назад и, судя по всему, даже не думал прекращаться. Камиль смотрел на этот разгул стихий с некоторым беспокойством. Даже если тучи выглядели пока не столь угрожающе, как на картине «Потоп» кисти Жерико, все же в воздухе ощущалась некая угроза. Надо быть начеку, подумал Камиль, ведь конец света не ворвется в наши маленькие жизни мировым потопом — начнется он, скорее всего, примерно вот так, вполне обыденно.
— Мотив? — спросил судья. — Деньги — маловероятно…
— В этом мы с вами согласны. Она действительно забирала очень скромные суммы. Если бы ее интересовали деньги, она бы искала жертв побогаче. А тут она прихватила шестьсот двадцать три евро папаши Трарье, дневную выручку Масиака, у Гаттеньо сняла деньги с кредитных карточек.
— То есть деньги для нее — что-то вроде бонуса?
— Возможно. Но я скорее склоняюсь к тому, что это фальшивый след. Она хочет затруднить поиски, выдав себя за банальную воровку.
— Тогда что же? Психическое расстройство?
— Может быть. Во всяком случае, какое-то отклонение сексуального характера.
Слово было произнесено. Теперь можно говорить все что угодно и понимать друг друга с полунамека. Судья тут же ухватился за эту версию. По мнению Камиля, вряд ли у него очень уж богатый сексуальный опыт, но — как человеку образованному — ему близка чисто теоретическая сторона вопроса.
— Она (если это она)…
Да, от такой версии он в восторге, это чувствуется. Глядишь, сделает ее теперь лейтмотивом во всех своих будущих делах — и вместо призывов соблюдать правила, уважать презумпцию невиновности, опираться на твердые факты с восторгом обратится к наставлениям, базирующимся именно на данном аспекте преступной деятельности. Когда он выскажет некий намек таким же многозначительным тоном, как сейчас, то обязательно сделает небольшую и тоже многозначительную паузу, чтобы слушатели успели уловить подтекст. Ле-Гуэн машинально кивнул. На его лице читалось: «Ну надо же! И ведь это он уже взрослый! Страшно представить его в старших классах — до чего же занудным говнюком он тогда был!»
— Она заливала кислоту в горло своим жертвам, — продолжал судья. — Но если у ее преступлений сексуальный мотив, она должна лить кислоту на какие-то другие места, не так ли?
Это аллюзия, некое отвлеченное предположение. Теоретизировать — значит отрываться от реальности. Но окончательно оторваться судье не удалось.
— Вы не могли бы уточнить? — напрямую спросил Камиль.
— Ну…
На сей раз пауза вышла слишком длинной. Камиль продолжал наседать:
— Так что же?
— Ну, я хотел сказать, что кислоту она лила бы на…
— На член? — спросил Камиль.
— Э-э…
— Или, может быть, на яйца? Или туда и туда?
— Мне кажется, такое возможно…
Ле-Гуэн поднял глаза к потолку. Когда он услышал, как судья Видар снова заговорил, он подумал про себя: «Второй раунд» — и заранее почувствовал усталость.
— Вы полагаете, майор Верховен, что эта девушка подверглась сексуальному насилию, не так ли?
— Да. Я полагаю, она убивает потому, что когда-то ее изнасиловали. Она мстит мужчинам.
— И если она вливает серную кислоту в горло своим жертвам…
— Я полагаю, что это результат тяжелых воспоминаний о принудительном оральном сексе. Такое случается, знаете ли…
— В самом деле, — подтвердил судья. — И даже чаще, чем принято думать. Но, к счастью, далеко не все женщины, пережившие нечто подобное, становятся серийными убийцами. По крайней мере, они действуют не столь жестокими методами…
Удивительное дело, но судья Видар улыбается. Камиль немного сбит с толку. Такие улыбки не к месту всегда трудно истолковать.
— Так или иначе, — продолжал Камиль, — каковы бы ни были причины, побудившие ее это сделать, — она это сделала. Да-да, я знаю — «если это она…».
С этими словами он быстро вскинул указательный палец вверх, словно желая удержать остальных от повторения этой назойливой оговорки.
Судья, продолжая улыбаться, кивнул и встал с места.
— Да, в самом деле, как бы то ни было, но что-то явно встало этой девушке поперек горла.
Никто не ожидал такого каламбура. Все очень удивились, особенно Камиль.
34
Алекс попыталась прибегнуть к последнему доводу: я не одета, я не могу идти в таком виде, и с собой я ничего не привезла, да нет же, вы прекрасны, — и внезапно (они стояли посреди гостиной лицом друг к другу) Жаклин пристально взглянула в ее зеленые глаза и покачала головой с восхищением, к которому примешивалось сожаление, словно она смотрела на свою жизнь, оставшуюся в прошлом, говоря про себя: ах, какое счастье — быть красивой, быть юной, она сказала: вы прекрасны, она действительно так думала, и Алекс больше не пыталась возражать, они взяли такси, и, едва успев осознать, что происходит, Алекс оказалась в танцевальном зале. Он был невероятно огромным. Уже одно это вызывало неуютное ощущение: зал походил на цирк или зоопарк, это одно из тех мест, которые с первого же взгляда вгоняют в глубокую и необъяснимую тоску. Но самое главное — для того, чтобы заполнить этот зал, требовалось семь-восемь сотен человек, а собралось в нем от силы полтораста. Главные инструменты в оркестре — аккордеон и электропианино, музыкантам за пятьдесят, дирижер носит засаленный парик, съезжающий на затылок и готовый в любой момент свалиться на спину. По периметру расставлено около сотни стульев, в центре на сверкающем паркете танцует примерно тридцать пар, переходя от болеро к вальсу, от вальса к пасодоблю, от пасодобля к чарльстону. Все это очень похоже на клуб знакомств — впрочем, Жаклин видит все иначе. Здесь она в своей стихии и чувствует себя отлично. Со многими из присутствующих она знакома, она представляет им Алекс: «Лора»; затем, слегка подмигнув ей, добавляет: «Моя племянница». В основном здесь собрались люди сорока-пятидесяти лет. У немногих тридцатилетних вид или сиротский (женщины), или слегка подозрительный (мужчины). Была и группка энергичных женщин, ровесниц Жаклин, разряженных в пух и прах, изящно причесанных, искусно накрашенных, в сопровождении столь же идеально выглядящих мужей с безупречными складками на брюках. Это женщины веселые и шумные, из тех, о которых говорят, что они «всегда не прочь». Они приняли Алекс с распростертыми объятиями, как будто очень давно с нетерпением ждали ее приезда, но вскоре о ней забыли, — ведь в конце концов, они пришли сюда затем, чтобы танцевать!
