Крыши и башни строго серые, что и понятно, север, глупо здесь ожидать несерьезную пестроту юга, а чем ближе город придвигался к нам, тем величественнее и значительнее выглядели как стены, так и башни.
Я не очень-то к красотам, это для вздернутых женщин и тех мужчин, которым нечем похвастаться, такие обычно усиленно строят из себя эстетов, которые «понимают», в отличие от прочего быдла, но сейчас все-таки ощутил, как моя мохнатая душа расправила крылышки и начала поглощать красоту этого сурового мира всеми фибрами.
— Как город называется? — спросил я стражников у ворот.
Они оглядели меня внимательно, один ответил скупо:
— Нордшир.
— Северный берег, — повторил я, — что-то моря не видно…
Он поморщился, махнул рукой, мол, проезжай, не задерживай народ. Дома теснятся друг к другу, как будто сберегая тепло, хотя вот так и на юге, там тоже едешь и обеими ногами в стременах чиркаешь по стенам домов.
Бобик то и дело пытался ринуться вперед и отыскать постоялый двор, похваляясь, какой он умный, умелый и заботливый, арбогастр двигается аристократически невозмутимо, не делает различия между городами этого сурового севера и цветущими берегами теплого моря в Сен-Мари.
Народ на улице забеспокоился, начал прижиматься к стенам, освободив проезжую часть, а я услышал приближающийся мощный хор мужских голосов.
Со стороны далекого собора показалась голова крестного хода: впереди по двое в ряд мальчики церковного хора в белом и с непокрытыми головами, в руках иконы на уровне груди, их девять. Следом отдельным отрядом и тоже по двое девять монахов в черном, на лица надвинуты широкие капюшоны, руки на груди спрятаны в рукава друг друга. За ними наиболее знатные лорды — тоже отдельной группой, но уже не девять, так что либо совпадение, либо важно только для монахов, а за лордами — рыцари и простые воины, сперва по двое, а потом уже просто нестройной колонной.
Я подал коня к стене дома, цыкнул на Бобика, и мы молча наблюдали за этой торжественной процессией, что медленно и так неспешно двигается по морозному дню, как будто сейчас середина лета.
Когда хвост процессии отдалился на несколько шагов, я тихонько обратился к остановившемуся рядом добротно одетому в дорогую шубу горожанину:
— Уважаемый… весь мир говорит о Храме Истины, что расположен где-то на севере. Мне кажется, я забрался на север уже достаточно, а пока никто не подсказал…
Он вскинул голову, всматриваясь во всадника на огромном черном коне.
— Храм Истины? — переспросил он, оглядел меня с головы до ног, подумал и ответил неспешно: — Если вам нужен Храм… что ж, нужно выехать из города через северные ворота, а там справа от дороги… увидите…
Я спросил жадно:
— Это далеко?
— Не больше двадцати миль, — ответил он.
Я не поверил собственным ушам.
— Что?.. Так близко?.. Бобик, назад! Никаких гостиниц, выезжаем немедленно!
Мы на скорости миновали распадок, выметнулись наверх, а там мое сердце ликующе екнуло и забилось учащенно.
Вдали сверкает, несмотря на низкие темные тучи, блистающая громада из ледниковых плит, так это выглядит отсюда. Сияет так, словно пронизана солнцем, а размерами даже боюсь и представить, это же нечто запредельное, целая гора из льда… или неведомых мне кристаллов чудовищного размера!
Арбогастр, чувствуя волнение седока, ринулся вперед на большой скорости. Бобик взбрыкнул и стрелой унесся так, что черное тело моментально превратилось в точку и пропало вдали.
Я пригнулся от напора ледяного встречного ветра, стиснул челюсти, пережидая смертельный холод, и начал придерживать арбогастра, когда громада разрослась так, что заслонила половину мира.
В полусотне шагов от входа в эту святыню расположился маленький уютный домик, на крыльцо вышел человек, словно увидел нас издали, и, приложив ладонь козырьком к глазам, внимательно всматривался, не выказывая ни вражды, ни особого интереса.
Бобик остановился на полпути, дождался нас, пошел рядом, а я пустил коня вперед и крикнул издали:
— Слава Господу!
Теперь я видел, что это монах, с выбритой тонзурой и в бесформенной рясе до пола. Он выглядит настолько отрешенным от земных дел, что я решил было не отвлекать его от высокого, однако он в чем-то выглядит больше кадровым военным, что участвовал в десятке войн, чем смиренным монахом.
Всмотревшись в меня очень внимательно, он произнес приятным мягким голосом:
— Тебя что-то тревожит, сын мой?
— Меня постоянно что-то тревожит, — сознался я. — В данном случае я надеюсь, что попал в нужное место.
Он ответил так же спокойно:
— Сын мой?
Я спросил жадно:
— Скажи, брат, это… Храм Истины?
Он посмотрел светло и чисто, перекрестил меня мелко-мелко, а когда убедился, что я не превратился в чудовище, ответил тем же ласковым голосом:
— Сын мой, я отец Варламий. Скажи, что тебя тревожит? Что гнетет, ибо душа твоя неспокойна, вижу.
— Отец Варламий, — сказал я, — мне нужен Храм Истины. Это немало, я знаю. Но он мне нужен.
Он ответил кротко:
— Сын мой, ты близок…
— Отче?
Он сказал с улыбкой:
— Скачи на своем удивительном коне той же дорогой… хотя дорог здесь нет… и ты достигнешь… Только не сворачивай.
Я насторожился, оглянулся на храм, снова посмотрел на монаха.
— А это?
— Лишь часовня, — ответил он.
Я снова оглянулся, уже несколько ошарашенно.
— Ого!
— Здесь останавливаются путники, — сообщил он, — чтобы помолиться в уединении, собраться с мыслями, поговорить с Создателем…
Я сказал потрясенно:
— Если такова часовня, каков же Храм?
Он посмотрел с укором.
— Сын мой, не суди по облику. Сам храм может быть и невзрачным, как и человек, но душа его огромна и сияюща неземным огнем… А эта вот часовня не всегда была часовней.
— Спасибо, — сказал я. — Можно, оставлю коня и собаку здесь, пока зайду помолиться?
Он кивнул.
— Ни о чем не беспокойся, сын мой. Иди и открой свою душу. Неважно, что в ней сейчас… Господь поймет.
Я перешагнул порог часовни, хотя язык все равно не поворачивается ее так называть. Даже в Сен-Мари собор не столь грандиозен и величаво торжественен.
Пол в настолько широких плитах этого странного льда, язык не поворачивается назвать его алмазной поверхностью, что строили это явно великаны. Или вообще не люди…
Я медленно шел к противоположной стене, где расположен алтарь, хотя молиться не собираюсь, во всяком случае, в традиционном значении. Для меня помолиться — это глубоко задуматься о чем-то важном, это и есть вся суть молитвы, а слова и прочие фриволеты — это мишура, которая для людей глупых и суеверных становится главной, заслоняя саму суть разговора с Богом.
