Он покачал головой.
— Кому-то в самом деле повредит…
— Как? — спросил я изумленно.
— Храм Истины, — ответил он спокойно, — уцелеет. Маркус ему ничего не сделает, как не сделал в прошлые разы. Земля сгорит или провалится в тартарары, но Храм останется на том же месте. Или чуть передвинется, если под ним ничего не останется.
— А я при чем?
Он посмотрел прямо.
— Не понимаете?
— Нет…
— Монахам Храма нет дела до нашего мира, — объяснил он, — а вот вы, сумевший столько наломать дров, успели наделать себе врагов… и кто-то очень не хотел бы, чтобы вы вернулись вдесятеро или стократ более сильным.
— Кто? — спросил я, хотя и сам ощутил, что брякаю глупость.
— Многие, — ответил он тихо. — Было бы проще, если бы кто-то один.
Я спросил тихо:
— А такое возможно?
Он пожал плечами.
— Чего-то подобного все ждут от Храма.
Я сказал:
— Да-а… похоже, уединение способствует правильному пониманию вещей.
Он взглянул на меня остро.
— Но ты, юноша, если такое понимаешь, тоже находишь для себя уединение для размысливания?
Я сказал с тоской:
— Находишь одно, теряешь другое. Чтобы успевать помыслить о высоком, я слишком много работы переложил на помощников. И разом потерял почти все, что у меня есть. Потому даже не знаю… То ли человек должен уделять время тому и другому, нигде не достигая успехов, либо трудом должны заниматься одни, мыслить — другие… Но такое вроде бы нечестно.
Он посмотрел поверх моего плеча, я ощутил теплое дыхание Зайчика, а с другой стороны подошел Бобик и посмотрел на меня с вопросом в больших серьезных глазах.
— Вот и ответ, — сказал тихо отшельник. — Тебе пора. Доразмышляешь, если удастся, в седле.
Я кивнул, молча поднялся в седло и пустил арбогастра в сторону указанной горы. Что не попрощался, так мы оба понимаем, что большинство ритуалов для нас, отшельников, не обязательны.
А я в правильном смысле тоже отшельник.
На небе стремительно появился из ниоткуда и раскинулся на всю половину неба лиловый занавес, как в исполинском театре, колышется медленно и величаво, потрясающе торжественный, обещающий нечто необыкновенное, как только вот раздвинется и откроет сцену…
У меня захватило дух от небесного великолепия. Даже Бобик засмотрелся зачарованно, в глазах заиграли отблески этого дивного северного сияния, только арбогастр, как дитя науки, аристократически ровно и красиво мчится, разбрасывая снег, и не обращает внимания на эту ерунду.
За горой, повторил я, держа ее взглядом. Пожалуй, тот чернобородый прав, надо весьма и даже зело весьма смирить свою гордыню до того момента, как войду в Храм и предстану перед седовласыми старцами с длинными волосами цвета серебра, ниспадающими на плечи и спины, и бородами, опускающимися ниже поясов.
Они там ведут неспешные беседы, время от времени засыпая от старческой немощи, а если я вот так войду, грохочущий и жаркий от внутреннего огня, то сразу все испорчу, нарушу ход их мыслей, и Храм потеряет на какое-то время то ли защиту, то ли право быть источником мудрости для всего человечества.
Бобик унесся далеко вперед, однако там резко затормозил всеми четырьмя, возбужденно гавкнул.
Я крикнул в жадном нетерпении:
— Зайчик, поддай… но будь осторожен!
Он на скорости, закидывая копыта вбок, обогнул гору, и я замер, ухватившись обеими руками за луку седла, что вообще-то позор для всадника, иначе мог бы рухнуть с седла.
Посреди заснеженной долины черная, как антрацит, гора с резкими гранями, над ней яростные тучи передвигаются со страшной скоростью, сшибаются угольно-черными краями, раздается оглушительный треск, что тяжелыми глыбами падает на землю и прокатывается там, ломая лес и разбивая в песок скалы.
В тучах страшно блещут ветвистые молнии, похожие на корни исполинского Небесного Дерева, свесившего их до самой земли, мертвенно-бледные и горящие страшным пламенем.
Так вот ты каков, Храм Истины… И вряд ли там седовласые старцы.
