— Кто не боится, кто не страшится, — загудел умышленно грубый глухой голос из-под платка, — пусть войдет в мою палатку и узнает всю правду-матку и про то, что было, и что есть, и что будет, и гаданья моего вовек не забудет. Входи!
— Входи! — эхом откликнулись стоявшие по четырем углам платка девочки.
— Я не пойду. Хоть убейте, не пойду! — испуганно зашептала Паша Канарейкина. — Я с Дуняткой лучше останусь.
— Трусихи! — презрительно фыркнула на них Васса. — А я не боюсь… Глядите! Иду!
— И я тоже! — крикнула Оня.
— Я первая! — тоном, не допускающим возражений, проговорила Васса и шагнула вперед, бросив на Феничку взгляд, без слов выражавший: «Вот видишь, какая я храбрая! А ты и знать меня не хочешь».
Несколькими секундами позднее она уже стояла под платком перед тоненькой фигуркой Палани.
— Я хочу знать… — начала Васса и тотчас же смолкла.
Худенькая ручка Палани протягивала ей в полутьме какой-то холодный круглый предмет. Такой же точно предмет держала в руке и сама «гадалка».
— Молчи и делай все то, что я буду делать! — произнесла заглушенным до шепота голосом Заведеева и, подняв кверху указательный палец правой руки, опустила его под дно небольшого предмета, оказавшегося самым обыкновенным чайным блюдечком. Такое же точно блюдечко имелось и в руках Вассы.
— Повторяй всякое мое движенье! — еще раз приказала цыганка.
Тут Васса тоже опустила палец под свое блюдечко и долго водила им там, стараясь подражать Палане.
Последняя величавым торжественным жестом перенесла палец от дна блюдца к своему лицу и стала производить движения у себя по лбу, по щекам, по носу, по обе стороны носа, вокруг глаз и подбородка. И в то же время не переставала ронять слова глухим, деланным голосом.
— Не спрашивай, ничего не спрашивай… Гадалка все видит, все знает и без вопросов… Насквозь тебя глядит. Все примечай за мною и делай то же, и все твои заветные желания исполнятся не позже конца недели…
И опять тоненький палец Палани заскользил сначала по дну блюдца и затем, быстро перенесенный к лицу, с удивительной ловкостью забегал по носу, лбу, щекам и подбородку девочки.
Затаив дыхание, вся охваченная волнением, Васса проделывала со своим блюдцем и лицом то же самое. То есть сначала водила своим детским пальчиком под дном блюдца, затем поднимала костлявую ручонку и на своем собственном птичьем лице производила такие же движения, что и Паланя.
Так длилось минут пять, может быть, немного больше. Внезапно тот же глуховатый бас произнес из-под края палатки:
— Кончено. Можно припустить свету. Уберите платок. С тем же непонятным для малышей-стрижек хихиканьем среднеотделенки отбросили на чью-то постель самодельную палатку. Затем Липа Сальникова вприпрыжку кинулась к лампе, вскочила на табурет и прибавила света.
— Ах!
Это «ах» вылетело из нескольких десятков грудей сразу. И в тот же миг гомерический хохот громкой, без удержу стремительной волной раскатился по дортуару…
И было чему смеяться…
Посреди спальни стояла костлявая фигурка Вассы с на диво размалеванным сажей лицом.
Индеец не мог бы придумать для себя лучшей татуировки. Глаза Вассы, замкнутые в черных кольцах, были точно в очках… На конце носа сидела комическая клякса из сажи… Над бровями были выведены другие брови… Вокруг рта, на лбу, на щеках целая географическая карта рек с притоками морей и озер… Сажа, образовавшаяся от копоти над дном блюдечка, сделала свое дело!
Не подозревавшая о проделке над нею Васса, смущенная общим смехом, поворачивалась с глупым, недоумевающим видом вправо и влево, и всюду, куда бы ни обращала это пестрое, как у зебры, черное с белым лицо, всюду вспыхивал с удвоенной силой тот же гомерический хохот.
Наконец, Оня Лихарева, хохотавшая вместе с Пашей Канарейкиной и робко хихикавшей Дуней, схватила с ближайшего ночного шкапика кем-то забытое здесь зеркало и поднесла его к лицу Вассы.
— Ай! — вырвалось с отчаянием и испугом из горла последней.
Мгновенно смущение захватило девочку… И тотчас же перешло в самое жгучее бешенство.
Она вся затряслась от злобы… Затопала ногами и внезапно, прежде, нежели кто мог остановить ее, залилась целым потоком слез, и закрыв лицо руками, кинулась вон из спальни среднеотделенок. За нею бросились бежать Оня, Паша и Дуня, все еще не перестававшие смеяться. А за ними летел тот же оглушительный смех и звучали насмешливые голоса:
— Что же вы? Куда же вы? Стрижки! Вернитесь! Не хочет ли кто-нибудь распознать судьбу?.. Не погадать ли кому еще? А? Да вернитесь же! Ха! Ха! Ха! Вот так погадали! Небось долго не забудете! Ха-ха-ха-ха!
Действительно, долго не могли забыть девочки своего «похода» к гадалке. Даже маленькая Дуня от души смеялась, вспоминая потешную птичью физиономию Вассы, мастерски размалеванную «гадалкой».
Одна только Васса не разделяла общего веселья. В оскорбленной, недоброй душе девочки глубоко-глубоко затаилась обида. Простая шутка получила в глазах Вассы какую-то неприятную окраску.
— Ужо отплачу, будете помнить, как надо мною издевки делать! — мысленно грозила она своим обидчицам. За этой обидой погасло и самое ее чувство к хорошенькой Феничке, и она возненавидела ее почти так же, как и смуглую цыганку-Паланю, один вид которой поднимал теперь в десятилетней Вассе далеко не детскую глухую злобу и гнев.
Глава шестнадцатая
Однажды, за две недели до Рождества, когда все три отделения приюта при свете висячих ламп (день выдался особенно тусклый, темный) и под неустанное покрикивание всем и всегда недовольной Павлы Артемьевны прилежно работали, заготовляя рождественские подарки для попечителей и начальства, широко распахнулась дверь рабочей комнаты, и приютский сторож торжественно возвестил во весь голос:
— Ее превосходительство баронесса Софья Петровна пожаловали!..
И все сразу засуетились и заволновались при этой вести… В рабочей поднялась неописуемая суета. Девушки и девочки стремительно повскакали со своих мест и спешно стали приводить в порядок свои платья и волосы.
— Баронесса пожаловала! Баронесса! — перелетало с одного края комнаты на другой.
Наказанные — а таковых набиралось немало за время рукодельных часов Павлы Артемьевны, — не решаясь отойти от печки, где стояли «на часах», по выражению воспитанниц, робко напомнили о себе жалобными, полными мольбы голосами:
— Баронесса приехала! Простите, ради бога, Павла Артемьевна!
— Ради Софьи Петровны только! — буркнула им в ответ Пашка, и «часовые» получили желанное прощение.
Баронесса Софья Петровна Фукс, главная попечительница и благодетельница N-ского ремесленного приюта, была всегда Желанной гостьей в этих скучных казенных стенах. Желанной и редкой. Баронесса Фукс, богатая, независимая вдова генерала, большую часть своей жизни проводила за границей со своей единственной дочерью, маленькой Нан, переименованной так по желанию матери из более обыкновенного имени Анастасии.
