Черные. Черные как зияющие дыры, черные как космос, как внутренность шкафа с закрытыми дверцами. Секунду-другую глаза блуждали, не замечая ничего вокруг, и кто-то испуганно вскрикнул. Потом два зрачка уставились на Пола и уже не отпускали его.
«Пол? Где ты?»
Это был ее голос, болезненная музыка, звучавшая во множестве прежних снов. Когда Пол услышал его здесь, в таком мрачном месте, то ему показалось, что сердце остановится от шока. Долгие несколько секунд он даже не мог дышать.
«Ты сказал, что придешь ко мне — ты обещал».
Весь дрожа, мальчик протянул руку и вцепился в запястье Пола с силой, которую тот даже не подозревал в столь маленьких пальцах.
«Прежде чем ты сможешь отыскать гору, ты должен найти дом скитальца. Ты должен прийти к дому скитальца и освободить ткача».
Сумев наконец вдохнуть и задыхаясь, подобно человеку, вынырнувшему из океанских глубин, Пол отпрянул, пытаясь высвободиться из цепких пальцев мальчика. На мгновение тот приподнялся на ложе и повис на Поле, как попавшая на крючок рыба, но потом его рука соскользнула, и малыш упал обратно, вялый и молчаливый, снова закрыв глаза. И он оставил что-то в руке Пола.
Разжав пальцы, Пол лишь на секунду уставился на лежащее в ладони перышко, и тут что-то ударило его сбоку по голове, заставило рухнуть на колени. За спиной послышались шум и возня, показавшиеся ему далекими, как отзвучавшие голоса, после чего на Пола свалилось нечто тяжелое, а на горле сомкнулись чьи-то пальцы.
Пол не видел, с кем сражается, и ему было все равно. Он боролся, пытаясь стряхнуть с себя зловещую тяжесть. Все вокруг превратилось в полоски света и тьмы, в волны глухого неразборчивого шума, которые быстро заглушал ревущий в голове мрак. Пол сопротивлялся с силой, о наличии которой в себе даже не подозревал, и одна из душащих рук соскользнула с шеи. Когда противнику не удалось вновь схватить Пола за шею, он извернулся и вцепился нападавшему в лицо. Сперва Пол попытался оторвать чужую руку, потом рванулся вперед, стремясь глотнуть воздуха, словно борьба происходила глубоко под водой, но так и не сумел ни вздохнуть, ни стряхнуть врага. Что-то острое царапнуло бок, оставив холодный след, и вместе с болезненным прикосновением Пола покинула малая часть охватившего его безумия.
Он перекатывался, пока что-то не остановило его, затем попробовал подняться. Вцепившийся в лицо человек отпустил, и опять какой-то холодный и острый предмет вонзился в бок. Пол бросился вперед, удерживавшая его масса поддалась. Когда он упал ничком, освещение изменилось, а у шумов вокруг появилось эхо.
Возле самой головы прорезался яркий свет. Пола переполняла ярость — отчаянная ярость, которая (он откуда-то это знал) таилась внутри и лишь теперь вырвалась наружу. Когда Пол понял, что яркое пятно — это огонь небольшого костра, и что он вырвался из палатки, прорвав ее стенку, то покатился к костру и прижал вцепившуюся сзади убийственную тяжесть к кольцу разложенных вокруг костра камней. Взревев, как лось, угодивший в яму-ловушку, преследователь выпустил Пола, вырвался, вскочил и метнулся прочь, хлопая себя по тем местам, которые достало пламя. Но теперь Пол жаждал не просто выживания: он перепрыгнул через костер и повалил на него противника, не обращая внимания на языки пламени, терзающие его собственную кожу. На краткое мгновение он увидел под собой перекошенное от ужаса лицо Птицелова. Рука Пола нащупала округлый, тяжелый и горячий предмет, а холодная и безжалостная часть его существа подсказала, что это камень из очага. Он замахнулся, чтобы вогнать Птицелова и все остальное обратно во мрак, но внезапно сам получил удар по затылку, от которого по позвоночнику словно прошел электрический разряд, швырнувший Пола в ничто.
Казалось, голоса о чем-то спорят. То были негромкие и далекие голоса, и они не казались чрезвычайно важными.
Может, это его отец и мать? Они мало спорили — старший Джонас обращался к матери Пола с уважением, граничащим с презрением, словно та была кое-как изготовленная кукла, не выдерживающая даже обычного обращения. Но время от времени отцовская беспристрастность исчезала — обычно в те моменты, когда кто-то вне дома отвергал одну из его идей, и тогда в семье вспыхивала короткая перебранка, после которой наступало молчание, тянувшееся часами, — молчание, из-за которого юному Полу казалось, что все в доме только и ждут, пока он издаст какой-нибудь звук и тем самым все испортит.
В тех очень редких случаях, когда мать набиралась храбрости и осмеливалась возражать — всегда что-то бормоча и опрадываясь, — перебранка не затягивалась дольше обычного, зато молчание могло растянуться на день или больше. В такие долгие, полные напряженности дни Пол оставался в своей комнате нате, не желая даже выходить в эту тишину, и выводил на стенной экран карты далеких стран, лелея планы побега. В бесконечные дневные часы он иногда воображал, что их дом — всего лишь игрушечный снежный шар, и что за стенами его комнаты коридоры медленно наполняются облаками белизны, оседающей бесшумными хлопьями. Голоса продолжали спорить, все еще далекие и несущественные , но Пол отметил, что оба они мужские. Если один из спорщиков его отец, тогда второй, наверное, — дядя Лестер, брат матери, человек, который занимался некими делами, помогавшими банкам устанавливать зарубежные контакты. Они с отцом Пола отчаянно расходились в политических взглядах — дядя Лестер считал, что любой, кто голосует за лейбористов, ни черта не смыслит в том, как на самом деде устроен мир. Иногда невольные родственники спорили на эту тему часами, а мать все кивала и периодически улыбалась или изображала неодобрение, приотворяясь, будто ее интересуют их экстравагантные утверждения. Пол в это время сидел по-турецки в уголке на полу и листал какую-нибудь драгоценную мамину книгу с репродукциями — старинную, на бумаге, такие дарил матери еще дедушка.
Среди репродукций была одна, которая Полу особенно нравилась, и теперь, прислушиваясь к спору отца и дяди Лестера, он увидел ее перед глазами. То была картина Брейгеля-старшего — во всяком случае, Пол так думал, — изображающая группу охотников, которые спускаются по заснеженному склону, возвращаясь пировать в городок, расположенный внизу, в долине. Непонятно почему, но картина запала ему в душу, и, начав учебу в университете, он сделал ее фоновым изображением на своем настенном экране. В дни, когда сосед по комнате уезжал домой к семье, Пол оставлял картину включенной на всю ночь, и тогда белый снег и разноцветные шарфы становились последним, что он видел перед тем, как заснуть. Пол не знал, почему эта картина стала его любимой — просто было в ней некое праздничное настроение, а еще он чувствовал общность своей жизни с жизнью изображенных на ней людей, Подсознательно его волновавших. Синдром единственного ребенка в семье, как он всегда предполагал.
Думая теперь об этой картине на фоне спора, накатывавшегося медленными волнами, становящегося то громче, то тише, он почти ощущал резкий холод нарисованного Брейгелем снега. Белого, пронзительно белого, который все падает и падает, делая мир однообразным, накрывая все, что иначе вызвало бы боль или стыд…
У Пола болела голова. Почему? Из-за мыслей о холоде или непрерывной трескотни спорщиков? И вообще, кто эти люди? Допустим, один из них мог быть его отцом, зато другой точно не мог быть дядей Лестером, который умер от сердечного приступа во время отпуска на Яве почти десять лет назад.
