Она долго ждала сна. Когда наконец он готов был прийти, вернулся Саймон. Он оттащил свою постель в дальний угол и лег. Ни слова не было сказано.
Гроза прошла, но вода все еще текла с крыши. Мириамель считала капли.
К середине следующего дня Мириамель решила, что она достаточно оправилась, чтобы ехать дальше. После всей боли и страсти прошедшей ночи они были холодны друг с другом, словно два угрюмых, покрытых синяками бойца в ожидании финальной схватки. Они разговаривали только по необходимости, но весь день Мириамель чувствовала, в какой ярости Саймон. Это было видно по тому, как резко он двигался, седлая лошадь, как ехал впереди, на таком расстоянии от нее, что она едва не теряла его из виду.
Что касается Мириамели, то она чувствовала нечто вроде облегчения. Худшее было уже позади, назад дороги не было. Теперь Саймон знает, что она собой представляет, — в конце концов, может быть, это только на пользу. Больно было заставлять его презирать себя, но это все же лучше, чем вводить его в заблуждение. Тем не менее она не могла избавиться от ощущения потери. Было так тепло и хорошо целовать его, не думая ни о чем… Если бы только он не заговорил о любви, если бы только не заставил ее почувствовать всю меру ответственности! В глубине души она понимала, что все большее, чем дружба между ними, будет означать жизнь во лжи, но были мгновения — прекрасные мгновения, — когда она позволяла себе думать иначе.
Двигаясь так быстро, как это было возможно, принимая во внимание ужасную, размокшую дорогу, к вечеру они отъехали достаточно далеко от Фальшира. Когда стемнело — более чем легкое сгущение красок мрачного дня, — они нашли придорожную часовню Элисии и расстелили постели под ее крышей. После скудного ужина и еще более скудной беседы они наконец улеглись. На сей раз Саймона, видимо, не волновало, что между ним и принцессой был костер.
Первый день в седле после болезни дался Мириамели нелегко, и она ожидала, что сразу провалится в сон, но сон не приходил. Она вертелась с боку на бок, надеясь найти удобное положение, но это не помогало. Пришлось лежать неподвижно, глядя в потолок и слушая, как легкий дождь барабанит по крыше.
Оставит ли ее Саймон? Эта мысль была неожиданно пугающей. Она часто говорила, что хотела бы ехать одна, как и собиралась вначале, но сейчас ей стало ясно, что она не хочет путешествовать в одиночестве. Может быть, она напрасно рассказала ему? Может быть, лучше было бы солгать? Если он теперь стал презирать ее, он может просто уехать назад, к Джошуа.
Ей не хотелось, чтобы он уходил, теперь она поняла это. Это было нечто большее, чем просто страх путешествовать одной по этим унылым местам. Ей будет не хватать его.
Странно было думать об этом, когда она своими руками воздвигла между ними стену, но она боялась потерять его.
Саймон, как никто другой, был дорог ее сердцу. Его мальчишеская наивность и прежде очаровывала ее, хотя порой и вызывала раздражение, но теперь она была уравновешена серьезностью, привлекавшей еще больше. Несколько раз она ловила себя на том, что наблюдает за ним, поражаясь, как он возмужал.
Были и другие достоинства, теперь ставшие для нее очевидными, — его доброта, его преданность, его открытая душа.
Страшно было даже думать, что все это будет потеряно, если он оставит ее.
Но теперь он действительно потерян — или, по крайней мере, тень всегда будет лежать на их дружбе. Он знал о черном пятне в ее сердце — она сама постаралась сделать его видимым и как можно более непривлекательным. Она устала от лжи, и видеть его нынешнее отношение к ней было слишком тяжело. Он был влюблен в нее.
Но и она влюбляется в него!
Эта мысль ударила ее с неожиданной силой. Разве это так? Разве любовь не должна обрушиться, как гром среди ясного неба, чтобы ослепить и оглушить? Или, в крайнем случае, как прекрасный аромат, наполняющий воздух и не дающий думать ни о чем другом? Она думала о нем, о том, как смешно взъерошились его волосы сегодня утром, и как серьезно он смотрел на нее, когда волновался по поводу ее болезни. Элисия, Матерь Божья, молилась она. Убери эту боль. Неужели я люблю его? Неужели люблю?
Впрочем, теперь это не имело значения. А позволить Саймону думать о ней как о целомудренной девушке, достойной его любви, было бы хуже всего — хуже даже, чем совсем потерять его, если этим все кончится.
Но почему же боль все еще так сильна?
— Саймон, — прошептала она, — ты не спишь?
Если он и не спал, то не хотел отвечать. Она осталась наедине со своими мыслями.
Следующий день был еще мрачнее, ветер был резким и пронзительным. Они ехали быстро, не разговаривая, но Саймон снова удерживал Домой рядом с до сих пор безымянной лошадью Мириамели.
Поздним утром они подъехали к развилке, где Речная дорога соединялась со Старой Лесной дорогой. В железных клетках на перекрестке висели два трупа, и явно уже довольно давно: по обрывкам одежды и оскаленным черепам невозможно было определить, кто были эти несчастные. Мириамель и Саймон сотворили знак древа, пересекая дорогу, держась как можно дальше от лязгающих клеток.
Старая Лесная дорога, по которой они ехали теперь, шла под уклон. С северной стороны виднелся Альдхорт, изгибающийся по предгорьям. Когда они спустились к границам Хасу Вейла, ветер стих, но Мириамель не почувствовала особого облегчения. Даже среди бела дня в долине было темно и тихо, только редкие капли утреннего дождя срывались с голых веток дубов и ясеней. Даже вечнозеленые деревья казались сгустками тени.
— Мне не нравится это место, Саймон. — Она пришпорила лошадь, а он придержал Домой, чтобы Мириамель могла догнать его.
Он пожал плечами, глядя на густо заросшие склоны холмов. Ему пришлось долго разглядывать однообразный ландшафт, прежде чем она поняла, что он не хочет встречаться с ней взглядом.
— Мне не нравилось большинство мест, через которые мы проезжали, — голос его был холоден, — но мы путешествуем не ради собственного удовольствия.
Мириамель разозлилась.
— Я не это имела в виду, и ты прекрасно знаешь. Я хочу сказать, что здесь чувствуется… ну, не знаю. Опасность.
Теперь он обернулся. Ей было больно смотреть на его вымученную улыбку.
— Нечисть, наверное? Хенвиг нас предупреждал…
— Я не знаю, — свирепо ответила она. — Но я вижу, что разговаривать об этом с тобой — пустая трата времени.
— Несомненно. — Он мягко коснулся шпорами боков Домой и рысью поскакал вперед. Глядя на его прямую спину, Мириамель боролась с желанием закричать. Нет, чего она хотела, в конце-то концов? Разве не прекрасно, что он теперь знает правду? Может быть, будет легче, если пройдет какое-то время и он поймет, что они могут оставаться просто друзьями?
Дорога спускалась все глубже в долину, и холмы по обеим сторонам пути становились все выше. Людей видно не было, одинокие дома, стоявшие на склонах, выглядели необитаемыми — что ж, по крайней мере, это дает шанс найти подходящую крышу на ночь. Это немного успокаивало, потому что Мириамели вовсе не хотелось ночевать под открытом небом в этой долине. Она испытывала настоящее отвращение к Хасу Вейлу, хотя ничто, казалось, не могло вызвать в ней такого чувства. Тем не менее ощущение подавленности от тягостного безмолвия, заросших склонов холмов и, может быть, ее собственной тоски заставляли ее с нетерпением ждать того момента, когда они увидят предгорья Свертклифа, даже несмотря на то, что это будет означать скорую встречу с Асу'а и ее отцом.
