– Позвонил своему другу и сообщил, что нынешний хозяин
колье приобрел его три года назад у человека, который не так давно умер. Как
колье попало к нему, никто из его родственников не знает.
– Зачем вы соврали?
– Ну, это просто. Хотел избавить твою бабушку от возможных
неприятностей. Мы поссорились, но я любил ее и… Через год мы все-таки
помирились, еще пару раз я пытался начать с ней разговор об этом, но всякий раз
она поспешно меняла тему. Мне стало ясно: объяснять что-либо она не намерена,
пришлось с этим смириться. Ко мне она больше не обращалась, предпочла иметь
дело с моим сыном.
– Вы уверены, что он тоже для нее что-то продавал?
– Уверен. Но оба об этом помалкивали. У них, конечно,
была причина.
– Подождите, если я правильно поняла вас, у бабки были
ценности, которые она на протяжении своей жизни продавала время от времени и
происхождение которых неизвестно?
– Именно так. И свое собственное происхождение она
тщательно скрывала.
– Свое происхождение? Геннадий Сергеевич, но вы ведь не
думаете, что моя бабуля та самая Анна?
Признаться, мысль о том, что бабка может быть еврейкой,
избежавшей уничтожения в вильнюсском гетто, не укладывалась в моей голове. У
нее были светлые волосы, голубые глаза. – Тут я призадумалась, вовремя вспомнив
школьного друга Милю Зильбермана, зеленоглазого блондина. Уманский в ответ на
мой вопрос пожал плечами.
– Но какой смысл ей было это скрывать? – хмуро спросила
я.
– Причин может быть несколько, – вновь пожал плечами
Уманский. – Того, что она дочь богатого ювелира да еще находилась в оккупации,
было вполне достаточно, чтобы после войны оказаться в лагере. Я уж не говорю о
женихе-эсэсовце. То, что он бывший жених, вряд ли бы произвело впечатление на
судей.
– Допустим, но… когда вы получили это письмо?
– Десять лет назад, за четыре года до смерти твоей
бабушки.
– Вот-вот, в тот момент ничто не мешало ей сказать
правду, и эти люди… это ведь ее близкие родственники, вполне могла общаться с
ними и даже съездить к ним в гости в Израиль. Разве нет?
– Не берусь судить о том, какие чувства она испытывала.
В любом случае у нее была некая тайна, которую очень хотел разгадать твой отец.
– Отец? – растерялась я. – Вы же сказали, что он ничего
не знал об этих деньгах?
– По крайней мере, я ему о них не говорил. Но его очень
интересовало все, что касалось жизни его матери во время войны. И о том, что у
нее были ценности, он, конечно, знал. Ведь она дважды давала ему крупные суммы
денег. Я считал, что она должна как-то объяснить ему это, однако после ее
смерти выяснилось: ничего она ему не объясняла, и он пришел с вопросами ко мне.
– А вы?
– Рассказал ему о колье. Она не просила держать это в
тайне, оттого я и рассказал.
– Он видел это письмо? Уманский кивнул.
– Дело в том, что после ее смерти твой отец нашел в ее
бумагах пачку писем. Единственное, что могло пролить свет на ее прошлое. Пачку
писем на немецком языке, подписанную именем Ральф. Он не мог понять, откуда они
у нее, раньше он их никогда не видел. Думаю, это навело его на мысль, что у
матери были тайны. Добавь некоторые странности и нестыковки в ее биографии.
Вполне достаточно, чтобы вообразить бог знает что. Я рассказал ему то, что счел
возможным. О том, что она трижды обращалась ко мне с просьбой продать
драгоценности. Но о ее делах с моим сыном я умолчал. Впрочем, если бы даже Саша
что-то узнал об этом, вряд ли мой сын стал бы просвещать его на сей счет.
– Так что его интересовало: деньги или тайна матери?
– Разве одно не проистекает из другого? – усмехнулся
Уманский. – У твоего отца были финансовые проблемы, и он надеялся их решить.
– Допустим, он пытался прояснить некие факты ее
биографии, – нахмурилась я и тут же подумала о внезапном желании отца посещать
курсы немецкого и о таинственной папке. – Допустим даже, – упрямо продолжала я,
– эти тайны были, но…
– Что «но»? – вздохнул Уманский.
– Я отказываюсь верить, что бабушка жила под чужим
именем. Столько лет… это невозможно. И почему так упорно хранила свою тайну?
– Потому что тайна могла быть такого свойства, что о
ней следовало молчать и шестьдесят лет спустя.
– Чепуха. Не из-за этого же его убили? – Я произнесла
эти слова и сразу же пожалела о сказанном.
– Тебе ведь это пришло в голову? – вздохнул Уманский.
– Невероятно, – тряхнув головой, сказала я.
– Возможно, все дело в этом Ральфе Вернере, – заметил
Уманский.
– В офицере-эсэсовце? Да ему сейчас должно быть за
девяносто, он давно умер, если не погиб в войну.
– Отца он очень интересовал. Возможно, он наводил о нем
справки. На похоронах ты мне сказала, что отец встречался с каким-то стариком в
Венеции?
– Да, но при чем здесь…
– После войны многие нацистские преступники смогли
покинуть Европу, существовала даже тайная организация, которая помогала им.
Мне опять сделалось не по себе, потому что я вспомнила
свастику на иссохшей руке старика-итальянца.
– Твой отец в своем желании что-то узнать мог зайти
слишком далеко, с точки зрения некоторых людей.
– Вы не можете всерьез говорить это, – упрямилась я. –
Столько лет прошло. Кому все это нужно?
– Я уже сказал тебе: есть тайны, которые предпочитают
хранить и через шестьдесят лет. Представь такую ситуацию: некий политический
деятель, всеми уважаемый, и вдруг выясняется, что его отец – гестаповский
палач, благополучно доживший до лучших времен под чужим именем. А ведь были
люди, активно помогавшие им избежать наказания.
– И к ним имела отношение моя бабка?
– Я этого не говорил. И очень сомневаюсь в такой
возможности. Однако повторюсь: у нее была тайна, которую она не пожелала
открыть даже перед смертью.
– Скажите, вы случайно не обращались к своему другу из
Израиля с просьбой прислать фотографию его двоюродной сестры?
