Майор принес из барака пилу и топор и, наклонившись, начал пилить дерево.
Ойва Юнтунен пустился во все тяжкие. Он успокаивал майора, уламывал и умолял. Он пытался говорить как можно мягче:
– Подумай, Суло! У нас же с тобой есть Пятисотка. Разве тебе не жалко, что невинный лисенок останется без меня сиротой?
Майор был неумолим. Пила зловеще визжала возле корней. Временами Ремес останавливался, чтобы вытереть пот с лица.
– Дерево упадет, если не будет золота.
Ойва Юнтунен скрипнул зубами и подумал, что если суждено умереть, то тут уж ничего не поделаешь. Но золото он Ремесу все равно не отдаст. Через пятнадцать минут дерево начало покачиваться. Снизу послышался последний ультиматум:
– Скоро упадет! Так и не признаешься?
В ответ Ойва стянул с одной ноги сапог и с треском шваркнул по спине Ремеса. Путь переговоров был, таким образом, пройден до конца. Майор решительно провел еще несколько раз пилой и начал опрокидывать массивный ствол.
Ойва Юнтунен смотрел, куда завалится сосна, выбирая подходящее для приземления место. Он запросто мог расшибиться в лепешку: вершина горы повсюду была каменистой, покрытой лишь тонким слоем ягеля. Теперь у "специалиста по ягелям" была возможность познакомиться с этим растением как никогда близко. Как знать, может, последний раз в жизни.
Наконец, огромная сосна начала медленно наклоняться. Она несколько раз выпрямлялась, как будто набирая скорость падения, однако когда майор с выпученными глазами толкнул дерево, оно стало стремительно падать. Вместе с Ойвой Юнтуненом.
Красивым было падение этого лесного великана! Со стороны пня послышался хруст многовекового основания. Крупный ствол наклонился сначала медленно, с достоинством. Густые ветви зашумели.
Шум падения превратился в ветер, от которого на глазах Ойвы Юнтунена выступили слезы. Он решил не отступать до самого конца.
Какое-то мгновенье Ойва Юнтунен испытывал смертельное наслаждение, падая вместе с грохочущим гигантом вниз, на склон горы. Из его горла вырвался страстный крик, который не был предсмертным воплем или просьбой о помощи, а скорее означал "врешь, не возьмешь". Казалось, что вся эта северная местность опрокинулась, Куопсувара перевернулась, Юха-Вайнан Ма стала небесным сводом, а затем весь белый свет померк в глазах несчастного бандита. Ойва отлетел на несколько десятков метров вниз по склону горы, как будто его с силой выбросило из катапульты. С треском огромная сосна легла на землю. Над девственным лесом вновь повисла тишина.
Майор Ремес устало уселся на пне. Он закрыл мозолистыми руками свое потное лицо. Он повалил самое большое в жизни дерево и тем самым впервые в своей жизни убил человека.
Откуда-то со склона горы на место прибежал встревоженный Пятисотка. Он без страха помчался к безжизненному телу Ойвы Юнтунена, обнюхал лежащего на земле несчастного, лизнул своим красным языком ухо профессионального преступника и, наконец, сдавленно визгнул. Потом он посмотрел своими серьезными глазами в направлении майора Ремеса. Майор отвернулся от взгляда лисенка, тяжело встал и пошел к жертве. Ворча, Пятисотка убежал из-под ног майора в лес.
Глава 7
Едва держась на ногах, майор Ремес склонился над товарищем. Тот лежал бездыханный, не подавая никаких признаков жизни.
Майор Ремес глубоко раскаивался. Да, он действительно убил человека. Как же такое стало возможным?
Ойва Юнтунен лежал, свернувшись, будто зародыш в утробе матери, между двух кочек ягеля. Комары сразу же принялись пить кровь на безжизненном лице жертвы. С точки зрения комаров, не было никакого различия, жив этот человек или нет, главное, что кровь была свежей. Майор Ремес согнал комаров с лица товарища. Он тяжело вздохнул.
– О Боже праведный.
Майор Ремес пощупал пульс Ойвы, однако сам он еще не остыл и потому так и не понял, бьется сердце или нет. Майор встал на четвереньки рядом с Ойвой Юнтуненом, принюхался к ноздрям. Он вынужден был признать, что тот больше не дышал. Из одной ноздри на верхнюю губу стекло немного ярко-красной крови.
Мокрым от пота носовым платком Ремес вытер кровь, уложил Ойву поудобнее и принялся делать искусственное дыхание изо рта в рот. Он энергично нагнетал кислород в легкие Ойвы под таким давлением, что этого хватило бы на несколько воздушных шаров. В то же время он делал массаж сердца. Его действия были настолько энергичными, что если сердце и остановилось, то оно должно было вновь начать перекачивать кровь, если вообще хотело удержаться в груди своего владельца.
Стремительное растирание и шумное искусственное дыхание продолжалось минут пять. Затем майор отметил, что покойник стал оживать. Изо рта Ойвы Юнтунена вырвался своеобразный вздох, и его сердце начало встревоженно биться. Майор Ремес немного понаблюдал за воскрешением из мертвых, снова изменил позу раненого и, наконец, счастливо вздохнул и закурил.
– Слава Богу. Ожил, чертяка.
Майор притащил из барака старые сани, на которых возили воду. Их полозья выбивали искры из скалы, когда Ремес мчался с ними на место убийства. Со всей возможной осторожностью он погрузил бесчувственного товарища на сани и отвез его в барак. Майор бережно уложил Ойву Юнтунена на кровать начальника и укрыл его.
– Жилистый тип, надо сказать.
Майор положил на лоб больного влажное полотенце и взбил подушку помягче. Он снял с товарища сапоги и расстегнул на нем рубашку. Руки пострадавшего майор на всякий случай сложил на груди крест-накрест. Ойва Юнтунен не приходил в сознание до утра. Все это время майор был на грани отчаяния. Он без конца разговаривал сам с собой, раскаивался и молился, чтобы его товарищ остался жив. Он несколько раз пытался даже изобразить что-то похожее на плач, однако ничего из этого не вышло. Слезные протоки у майора заросли наглухо давным-давно.
Утром, после бессонной ночи, Ремес сварил крепкого мясного бульона и накормил им больного с такой нежностью, на какую только был способен. Он приоткрыл челюсти раненого и сцедил бульон в горло. Адамово яблоко рефлекторно двигалось, мясной бульон исчезал в желудке, и больной, таким образом, не терял необходимую организму влагу.
Майор поклялся себе, что если его приятель выживет, то он начнет новую, лучшую жизнь. А если умрет, то сразу же после того, как похоронит несчастного, сам сведет счеты с жизнью. Он не хотел унижаться перед военным трибуналом, выслушивая обвинения в убийстве. Самым разумным было, по мнению майора, осенить себя крестным знамением, а затем застрелиться. Или повеситься, раз уж оружия на руках не было.
В полдень до блуждающего сознания Ойвы Юнтунена стали доноситься нерешительные монологи Ремеса, в которых он рассуждал о новой, лучшей жизни или, в зависимости от ситуации, о самоубийстве. Для ушей Ойвы эти речи звучали исключительно покаянно. Рычащий преследователь превратился в нежную сиделку, беспрестанно изливавшую свои душевные муки. Ойва Юнтунен мог с удовлетворением отметить, что сражение закончилось, и он все-таки остался в живых и в какой-то степени оказался победителем.
