Наска зажгла перед самой почитаемой домашней иконой лампадку и немного поговорила со святым Димитрием. Через Димитрия она поблагодарила Господа за отпущенные ей дни жизни и за то, что ее дети всегда были довольно крепкие и с честью живут в этом мире. С того времени как младший оставил дом, прошло уже пятьдесят лет.
За судьбу Киурели, своего мужа, она все еще не могла поблагодарить Бога. Киурели Мошникофф был насильно взят на царскую службу и отправлен на войну, а куда, того Наске никто не удосужился сказать. Наска не помнила уже, как та война и называлась, куда мужа все-таки взяли, и где его продержали, и откуда никогда не пришло о нем никакого известия. Поглотила ли та война Киурели, или же заблудился он в этом огромном мире, кто знает. В памяти у Наски сохранилось о Киурели только то, что он был так-то хорош, только иногда поколачивал ее. И все же Наска предпочла бы оставить Киурели при себе: как-никак тяжело растить детей без отца.
Наска загасила лампаду перед иконой и принялась одеваться. Затем она вышла из дому, смела с крыльца и с тропинки во дворе только что выпавший снег, принесла пару охапок дров в избу. Своему коту, по кличке Ермак, она дала поесть. Затем старуха решила сварить за-ради праздничка суп из оленины. Мясо стоило дороже, чем рыба, но Наска не была прижимистой:
– Человеку только раз в жизни исполняется девяносто лет.
Именинница принарядилась, словно к обедне, и тут во дворе появились две машины. Такого не было уже несколько месяцев.
"Царица Небесная! Никак, приехали забирать меня, старую, в Инари, в богадельню?" – мелькнуло в голове у Наски. Она спешно причесала свои редкие волосы и вышла на порог навстречу приехавшим. Нужно быть ласковой, чтобы гости не стали опять говорить о переезде в дом для престарелых. Вот еще выдумали, срываться с родного гнезда –в девяносто лет!
– Добро пожаловать, гости дорогие, – поприветствовала приехавших испуганная Наска. Делегацию возглавлял начальник службы социальной защиты коммуны. Так-то, по мнению Наски, хороший парень, но всегда у него какое-нибудь неприятное дело к ней. Когда нужно заполнить налоговую декларацию, когда писать заявление на помощь или опекунство. Как будто в жизни человека и так мало неприятностей.
Руководитель социальной службы Хемминки Юрьеля направился со своей свитой в дом. Среди сопровождавших его были заведующая больничным отделением дома для престарелых Синикка Ханнуксела, редактор газеты "Народ Лапландии" Ээвертти Тулппио, писавший под псевдонимом "Эверди", и ученый-фольклорист Сакари Пуоли-Тиитто. Ученый притащил в избу магнитофон, у редактора были фотоаппарат и вспышка, у медсестры теплый плед, а у заведующего социальным отделом – букет цветов. Хемминки Юрьеля протянул цветы Наске Мошникофф и вежливо поклонился.
– Будьте счастливы! Старейшей саамке Финляндии –наши поздравления и самые лучшие пожелания.
Редактор Тулппио подтвердил, что действительно во всей стране не нашлось ни одного саама старше девяноста лет.
В голове у него уже возник броский заголовок: "Есть еще порох в пороховницах!' В гостях у старейшей саамки Финляндии".
– Заодно нужно выяснить, не являешься ли ты, Наска, старейшей в мире саамкой! Вот это был бы гвоздь номера: "Наска Мошникофф – старейшая из живущих в мире саамок".
Наска развернула букет. "Где же они цветочки-то нашли в октябре месяце?" – с удивлением подумала она.
– Да что вы, милые, Господь с вами. Что ваши жены скажут, когда узнают, что вы из дому мне цветы принесли, –разволновалась именинница.
Наску успокоили: что вы, мол, цветы куплены в киоске. Заведующая отделением укрыла старуху теплым пледом и усадила ее в кресло. Цветы она намеревалась поставить в вазу, но поскольку в доме таковой не оказалось, она сунула их в жестяной двухлитровый бидончик для молока, который поставила на край плиты. Через некоторое время вода в нем закипела так, что хижина заполнилась пьянящим ароматом цветов. Наска это заметила, переставила бидончик с плиты на пол и заодно вспомнила, что нужно помешать варившуюся оленину. Через час суп был готов. Старуха подсчитала количество гостей. Глубоких тарелок было всего три, сама она могла бы поесть из мелкой, ей было все равно. Нужно бы незаметно помыть Ермакову плошку, тогда все гости могли бы поесть супа из глубоких тарелок.
Однако сначала выпили праздничного кофе. Наска разлила кофе в чашки, велела макать в кофе булочки и угощаться сыром. После кофе глава социальной службы и редактор закурили. В груди у Наски что-то засвистело, однако она пыталась вести себя так, словно табачный дым ей совершенно не мешал. Этим людям не стоит жаловаться на астму. Если такую глупость сотворить, они увезут ее с собой. Похожим образом и Киурели в свое время увезли. Всегда в таких случаях наверняка знали: либо на войну, либо в больницу. Эти поездки добром для человека не заканчивались.
Фольклорист включил магнитофон и подпихнул микрофон ко рту Наски. Старуху эта дурная болванка раздражала. Вот шалопуты, прямо в рот тычут, прости Господи! Но что тут попишешь? Делать нечего, пришлось вспоминать.
Гости наперебой стали подзуживать Наску рассказать о прошлом. Они смеялись и говорили, что это важно. Пленки поместили бы в архив, и после этого кто угодно мог бы приходить слушать и записывать их в университете. Когда Наска спросила, для чего это делается, ей ответили, что так положено. Мол, нельзя, чтобы люди забывали свои традиции.
– Спросите у молодых, они лучше помнят, – попыталась увильнуть Наска, однако и это не помогло. Старики помнят больше, сказали ей, а на земле их становится все меньше... Наске, конечно, по этому поводу не стоит волноваться, успокоили ее гости, но на всякий случай, чтобы ничего не оказалось "во мраке могильных холмов", как поэтично выразился фольклорист Пуоли-Тиитто.
Ну, раз такое дело, Наска стала вспоминать. Она рассказала о детстве, проведенном в деревне Суоникюля в Печенге, вспомнила молодость и зрелые годы. Там, где память подводила, она несла отсебятину. Когда стали спрашивать о временах Печенгского православного монастыря, то Наска сказала, что была там в услужении сразу же после того, как забрали на войну ее Киурели, и что ее младшенький, которому скоро исполнится уже шестьдесят, от игумена того самого монастыря. Исследователь традиций быстрехонько выключил магнитофон. Перешли на другие темы.
Между тем Наске повезло незаметно спрятать под юбкой плошку ее кота Ермака. Старуха вышла во двор к колодцу будто бы за водой, а сама быстро сполоснула котову плошку и с чистой посудиной вернулась в дом. Суп из оленины кипел, Наска накрыла на стол и еще полчаса вспоминала и наговаривала на магнитофон старые байки о Печенге. Затем сели обедать.
После еды фольклорист Пуоли-Тиитто стал вытягивать из Наски, что она знала о тех войнах, которые ей довелось пережить. Старуха помнила четыре или даже пять войн. Это сочли за уникальное достижение. Редактор Тулппио щелкал фотоаппаратом, время от времени просил героиню дня выйти во двор, и Наску сфотографировали сидящей на крылечке, поднимающей из колодца ведро с водой и стоящей перед дровяником с охапкой дров в руках. Все единодушно согласились с тем, что двор старухи саамки просто-напросто романтичен. Фольклорист брал то одну, то другую вещь и спрашивал, что это за штука и для чего она служила в хозяйстве саамов. В дровянике Наска помахала перед носом фольклориста тупым топором и сказала:
