До этого момента действия Георга нисколько не нарушали привычную, будничную суету аэропорта. Сработала сигнализация, ложная тревога — ну и что? В аэропорту повсюду на окнах и стеклянных перегородках стоят датчики — требование безопасности. Беготня и толкотня — ну и что? Двое мужчин куда-то несутся — наверное, опаздывают. Может, это отец и сын встречают мать.
Все произошло за считаные секунды. Дверь отъехала в сторону, Джо вышел из терминала, Георг швырнул коробочки вниз. Они приземлились очень удачно: несколько штук попали в Джо, другие упали прямо у его ног. Джо изумленно посмотрел на падающие и скачущие, как горох, коробочки, потом поднял голову в направлении эскалатора.
Пуля угодила ему прямо в лоб. Георг увидел, как он упал, как Бьюканен развернулся и еще раз прицелился. «Двумя руками! — мелькнуло у Георга в голове. — Значит, все-таки двумя руками». Он увидел лицо Бьюканена, его глаза, подтянутые к носу губы, зрачок пистолета. Прежде чем он успел пригнуться, грянул выстрел.
Вокруг уже поднялась паника, люди кричали, бегали взад-вперед в поисках укрытия. Бьюканен что-то крикнул, но Георг не расслышал его слов. Профессор, стоявший на эскалаторе на ступеньку выше, упал на него, соскользнул вниз и повалился на женщину, присевшую на ступеньку эскалатора рядом с Георгом. Та в ужасе закричала. Георг, тоже — скорее поневоле, чем сознательно, — опустившись на корточки, услышал ее вопль прямо у себя над ухом.
Потом он увидел кейс, выпавший из руки Профессора. Эскалатор остановился. Георг, не раздумывая, схватил кейс и бросился вверх по эскалатору. Он наступал на чьи-то руки, расталкивал чьи-то спины. Наверху, работая плечами и локтями, он пробился сквозь толпу зевак, которые услышали выстрелы и крики и хотели посмотреть, что произошло внизу. Стоявшие и сидевшие дальше от атриума ничего не заметили. Георг спокойно прошел сквозь эту обычную, ничем не потревоженную суету к выходу.
Вернувшись в город, он припарковал машину в конце Двадцать четвертой улицы, взял кейс, не спеша прошел к скамейке, стоявшей на берегу залива, и сел, поставив кейс между ног. Был отлив. Прямо перед ним торчали из воды камни, автомобильные покрышки, холодильник.
Он долго сидел, глядя на пляску солнечных бликов на волнах. Голова его была пуста. В какой-то момент он мельком заглянул в кейс. Потом, уже ночью, лежа рядом с Джилл, он включил ночник и еще раз открыл кейс. В нем не было двух миллионов. И даже одного. Георг насчитал всего триста восемьдесят две тысячи четыреста шестьдесят долларов. Беспорядочно сложенные в пачки купюры по сто, пятьдесят и двадцать долларов. А между ними галстук с гномиками, уже завязанный, — только надеть на шею и затянуть узел.
На следующий день все газеты кричали о перестрелке в аэропорту. Георг прочел, что фирма «Таунсенд энтерпрайзес», но заданию русской разведки занимавшаяся промышленным шпионажем, пыталась выкрасть какие-то секреты у Гильмана и что Бентон вместе с русским агентом попал в приготовленную ему ловушку. Уходя от преследования, Бентон открыл стрельбу и был застрелен Бьюканеном. Русский агент был тяжело ранен и находится в больнице. На одном из фото был запечатлен с мрачной миной Ричард Д. Бьюканен-младший, советник по вопросам безопасности Гильмана.
Георг прочел все это, сидя в аэропорту. Он надел темные очки, на груди у него в переноске болталась Джилл, и никто не обращал на него внимания. Было около десяти. До прибытия рейса «Пан-Американ» из Нью-Йорка оставалось несколько минут. Фран сказала по телефону, что заберет Джилл и сразу же улетит обратным рейсом в час тридцать.
— Зачем тебе обратно? Оставайся здесь навсегда, — сказал Георг.
Она рассмеялась. Но потом спросила о погоде:
— У вас там по вечерам холодно?
ЭПИЛОГ
Они поехали на машине на юг, сели в Мехико на самолет до Мадрида, а в Мадриде — до Лиссабона. Сегодня они живут в доме на побережье. Джилл уже пять лет, и Фран рассказывает ей иногда историю об одном сумасшедшем, который удрал с ней в Сан-Франциско. Кроме Джилл, у них еще двое детей. Георг снова начал переводить, потому что уже не мог больше ничего не делать.
— А почему ты сам не описал все это в повести или в романе?
Мы сидели на террасе под звездным небом, внизу чернело море. Он прочел рукопись и теперь приставал ко мне с критикой, придираясь то к одному, то к другому.
— Фран была против. Ты, может быть, удивишься, но за все время с тех пор, как мы уехали из Сан-Франциско, мы не произнесли на эту тему и трех предложений. Фран отказывалась говорить об этом. — Он рассмеялся. — Каждый раз, когда я пытаюсь поднять эту тему, она презрительно говорит: «Когда это было? Сто лет назад!» Она не хотела, чтобы я месяцами сидел над историей столетней давности.
Он подлил в бокалы вина, «Альбариньо де Монсао», легкого на вкус, но необыкновенно хмельного, и вновь откинулся на спинку кресла. За эти годы он почти совершенно облысел, резче прорезались морщины на лбу и вокруг губ, на подбородке зияла глубокая ямка. Но у него был здоровый цвет лица, свободная осанка и довольные глаза.
— А знаешь, — сказал он, — теперь я понимаю, что Фран была права. Когда я читал твою рукопись, все было так далеко от меня. Как эхо, такое далекое, что ты уже не знаешь, ты это крикнул или кто-то другой. Или как будто ты смотришь на фотографию своего давно умершего отца и знаешь, что это твой отец, но не узнаёшь его. Когда я рассказывал тебе о своих приключениях в последние недели в Нью-Йорке и в Сан-Франциско и ты захотел написать книгу, мне эта идея понравилась. Я подумал, что, когда увижу свою историю на бумаге, она станет понятнее и мне самому, что мне откроется ее внутренняя структура, глубинный смысл и я смогу наконец получить ответы на мучившие меня вопросы… Ах, я уже не помню точно, что я подумал! У меня мозги были тогда набекрень. Но как бы то ни было, мы все равно не можем понять ничего из того, что делаем и что с нами происходит, мы не можем даже хранить все это в памяти как свою историю. Рано или поздно она превращается в «историю столетней давности», так уж лучше пусть это будет рано.
«Тогда» — это летом, сразу после его возвращения из Америки. Однажды вечером в дверь моей квартиры на Амзель-гассе позвонили. Я сидел за письменным столом, никого не ожидал, и этот звонок меня удивил. Я нажал на кнопку и открыл дверь подъезда. В век телефона человек отвыкает от неожиданных визитов. Выйдя на лестницу, я посмотрел вниз и прислушался, но не узнал ни руки, опиравшейся на перила, ни приближающихся шагов. Когда он наконец весь появился в поле зрения, на расстоянии одного лестничного марша от меня, я с облегчением вздохнул. После своего сентябрьского визита в Кюкюрон я ничего о нем не слышал, если не считать короткого телефонного звонка из Нью-Йорка, когда он просил срочно прислать ему денег. А с тех пор как Юрген вскрыл присланный им конверт и прочел мне то, что он написал после разговора с Рыжим, я жил в постоянном страхе за него. Его родители ничего о нем не знали, у Эппов он больше не объявлялся и даже не звонил им, и у Ларри и Хелен, адреса которых я узнал через Эппов, тоже.
