– Почему его не было в списках военных преступников?
– Все считали, что Табакович погиб во время отступления сербов. Но потом стали говорить, что он был контужен и лежал в коме в Белграде. Это его спасло от преследования. Хотя все остальные командиры были осуждены. Последними выдали Караджича и генерала Младича, которые несли ответственность за события в Сребренице.
– И вы не видели его на этой ярмарке?
– Нет, не видела.
– А если бы увидели, как бы вы поступили?
– Не знаю, – растерялась женщина, – даже не представляю. С одной стороны, я, конечно, должна была позвать полицию. За ним числилось столько кровавых подвигов, что его давно пора отправить в Гаагу в качестве обвиняемого. Но с другой стороны… как можно судить человека, который пережил такое потрясение? Как взвесить и понять его состояние? Нет, не знаю, как бы я поступила. Просто не представляю.
Фюнхауф взглянул на Дронго, словно приглашая его вступить в беседу. И тот, поднявшись, подошел к столу и спросил:
– Вы видели кого-нибудь из знакомых на ярмарке?
– Конечно. Я знаю всю боснийскую делегацию, которая сюда прибыла. Всех четверых. Мы были знакомы еще тогда, когда я жила в Боснии.
– Но вы не боснийка?
– У нас была общая страна, – напомнила Тунджич. – По отцу я хорватка, по матери сербка, а муж у меня македонец. И таких семей много во всех республиках.
– Они воевали против сербов, – напомнил Дронго.
– Да, я знаю. Там тоже у каждого свои трагедии. У Халила Иззета погиб старший сын, у Салеха был убит брат, у Лейлы вообще истребили всю семью в Сребренице. Одним словом, трагедий много. Сейчас очень сложно считать количество пролитой крови с обеих сторон, но ее было очень много.
– В делегации Косово есть Зейнал Рамовш, который воевал тогда в составе 28-й дивизии. Вы были с ним знакомы?
– Да, конечно. Он потом переехал в Косово и сейчас живет там.
– А Бенкович? Вы слышали такую фамилию?
– Как вы сказали?
– Андро Бенкович, руководитель отрядов самообороны хорватов и венгров, проживающих в районах Сребреницы и Жепы.
– Нет, никогда не слышала. Может быть, он возглавил эти отряды уже на другом этапе войны, когда я покинула Боснию.
– Кто еще мог знать Табаковича?
– Любой из тех, кто прибыл сюда из наших республик. Но многие считали, что Табакович умер, поэтому могли просто не узнать его, даже несмотря на такие характерные приметы.
– Как вы считаете, его могли убить из-за событий в Сребренице? – не выдержав, спросил Фюнхауф.
Женщина снова поправила очки.
– Его должны были убить после всего, что он и его люди натворили там, – убежденно произнесла Мирца Тунджич.
Фюнхауф вздохнул. Было понятно, что подобный ответ его мало устраивал. Но он больше ничего не спросил, только сказал:
– Вы можете идти, фрау Тунджич, и, пожалуйста, будьте любезны, никому не рассказывайте о нашей беседе.
– Я понимаю. До свидания, господа, – произнесла Мирца с чувством собственного достоинства и вышла из комнаты.
Наступило неловкое молчание.
– Что теперь? – спросил Дюнуа. – Наш друг Дронго предупреждал о подобном варианте. Что будем делать?
– Может, провести генетическую экспертизу ДНК, отправив этот нож в нашу лабораторию в Берлине? – предложил Фюнхауф. – Хотя гарантий нет никаких.
– На это уйдет не меньше двух недель. И еще эти результаты нужно сличить со взятыми образцами у подозреваемого лица, – напомнил Дюнуа. – У тебя есть такие подозреваемые?
– Нет.
– Тогда не стоит дергаться, – посоветовал профессор.
– Должен быть какой-то выход, – ударил кулаком по столу начальник полиции, – мы обязаны что-то придумать.
– Давайте еще раз просмотрим все записи, – предложил Дронго. – Может, нам удастся увидеть, кто именно проходил по коридору в голубом халате, украденном у вашей уборщицы…
– Я принесу записи, – сказал Грисбах, быстро выходя из комнаты.
– Наш последний шанс, – подвел неутешительный итог Фюнхауф.
Глава 18
Им принесли кофе и чай. Приехал понурый Меглих. Он добросовестно проверил все отели и все химчистки, но никто не сдавал в чистку одежду, запачканную кровью. Было понятно, что убийца просто избавился от нее, не рискнув оставить у себя или сдать в химчистку. Меглих доложил, что федеральная контрразведка БНД приняла к своему производству дело Уотсона, и сюда уже прилетели следователи ФБР для проведения необходимых процедур по оформлению документов и последующей выдаче бывшего начальника службы безопасности издательства «Саймон энд Саймон» американским властям. По линии Интерпола решено было начать поиски Оскара Герстмана.
– Это все заслуги экспертов и сотрудников контрразведки, – напомнил начальник полиции, – а наша задача была – найти убийцу. Но мы никого не смогли найти.
Меглих тяжело вздохнул, понуро опустив голову. Он понимал, что Фюнхауф прав. Вернувшийся Грисбах объявил, что они могут пройти в другой кабинет и просмотреть записи, сделанные с камер, ведущих в коридор.
– В самих коридорах и на подступах к туалетам никаких камер не было, – виновато доложил Грисбах, – все аппараты установлены в залах, где проходит книжная ярмарка.
– И у вас ничего нет, – понял начальник полиции.
– Мы все просмотрели. Ничего, – подтвердил Грисбах. – Там несколько уборщиц, которые ходят по залу, но никого подозрительного мы не увидели.
– Сколько женщин из сорока пяти прибывших? – спросил Дюнуа.
– Двадцать две, – напомнил Грисбах.
– И все могли надеть этот халат и выйти из помещения. Еще учтите, что у них постоянные электронные пропуска, и они могли входить и выходить сколько угодно раз.
– Давайте сделаем иначе, – предложил Дронго. – Покажите еще раз все кадры, где есть погибший. Нам нужно еще раз просмотреть эти записи. А потом покажите кадры вечерних записей, уже после смерти Ламбрехта-Табаковича.
– Что это вам даст? – не понял Грисбах.
– Делайте так, как он говорит, – посоветовал Дюнуа.
Грисбах снова вышел из комнаты.
– Ты что-то придумал? – обратился к Дронго Дюнуа.
– Кажется, да, – кивнул Дронго. – Посмотрим. Я думаю, что герр Меглих не зря провел такую проверку. Она нам очень поможет.
Фюнхауф ничего не сказал, лишь взглянул на своего инспектора. Он уже понял, что лучше предоставить инициативу самому Дронго.
Начался показ старых записей, где погибший ходил у стендов бывших югославских республик. Все внимательно смотрели.
– Все, – пояснил Грисбах, – он был там примерно тридцать минут.
