— Много, — честно признался Дронго.
— Не пять и не десять? — настаивал Баратов.
— Гораздо больше. — Он уже понимал, почему собеседник так настойчиво спрашивает его именно об этом.
— Я так и думал. А теперь вспомните, сколько было у меня. Я ведь не мог получать удовлетворение другим способом. Просто ничего не выходило. Нужно было либо терпеть, что просто невозможно, либо идти и убивать, что гораздо легче. Теперь понимаете?
— Вы перепутали жанр. Я не смогу быть вашим адвокатом — ни в силу своего характера, ни в силу своего положения.
— А я и не прошу. Мне важно, чтобы меня поняли. Чтобы потом меня не выставляли обычным психопатом, который чокнулся на сексуальной почве. Все это неправда.
— И вы хотите рассказать мне, как все было?
— Я хочу, чтобы именно вы попытались меня понять. Не простить, а понять. Прощения я все равно не заслуживаю, но понимание мне просто необходимо. В конце концов, у меня растут двое племянников, дети моей сестры. Они должны узнать, что я не был тем чудовищем, о котором сейчас наверняка пишут во всех газетах.
— Вы хотите сказать, что не совершали этих преступлений?
— Совершал. Конечно, совершал. Я не отказываюсь ни от одного из них. Более того, после нашей беседы я буду готов давать показания по каждому эпизоду своих преступлений. Представляю, как сейчас радуется полковник Тублин, который слушает нашу беседу… Но сначала я обязан поговорить именно с вами, попросить вас поверить в мою искренность и, если хотите, даже проверить все факты, о которых я вам сообщу.
— Он сошел с ума? — вздыбил брови Тублин. — Зачем ему это нужно?
— Артист, — зло отвечал Резунов, — хочет сыграть на публику.
— Нет, — возразил Гуртуев, усаживаясь поудобнее, — все это гораздо серьезнее. Он ведь сам пытается проанализировать собственное падение. Возможно, мы получим уникальную возможность выслушать его беспощадный анализ собственной судьбы. Это исключительно важно и для криминалистики, и для психоанализа его поступков. И в конце концов, это важно и вам. Ведь он, не скрывая ничего, призна€ется во всех своих преступлениях. А вам будут нужны его показания, чтобы оформить все необходимые протоколы.
Резунов и Тублин переглянулись. Оба офицера внутренне не соглашались с ученым, но это был тот случай, когда необходимо было промолчать и не возражать.
В другой комнате Дронго задал вопрос:
— Когда и как погиб ваш отец?
Глава 3
@Bukv = Баратов помрачнел. Провел рукой по лицу, словно отгоняя неприятные воспоминания.
— Говорят, что все начинается в детстве, — глухо пробормотал он, — и негативные детские потрясения вырастают потом в большие проблемы. Но у меня не было таких проблем до пяти лет. Счастливое детство, рядом любимые папа и мама, старшая сестра… А потом случилась авария на комбинате, и мой отец погиб. Была даже не его смена, а его товарища, Корнея Стасильникова, — но отец, узнав об аварии, поспешил на комбинат. Вместо него должен был идти Стасильников, но он струсил, и пошел мой отец. Он погиб первым, вместе с ним — еще четверо. Стасильников получил ожоги, но остался жив. На похоронах он плакал и кричал, что это он должен был погибнуть вместо моего отца.
Он тяжело вздохнул.
— Мне было только пять лет. Про похороны мне рассказала мать. Я, конечно, ничего не помнил. А отец остался в памяти высоким, всегда задорно смеющимся мужчиной. Вот так я и остался в пять лет сиротой.
Он посмотрел на неподвижное лицо Дронго.
— У вас тоже нет отца? — догадался Баратов.
— Нет, — мрачно ответил Дронго.
— С детства? Вы тоже выросли без отца? — уточнил Баратов.
— Он умер недавно, — пояснил Дронго, — ему было уже за восемьдесят. Но боль от утраты до сих пор не проходит.
— Тогда вы можете себе представить, что именно я испытывал всю свою жизнь, — вздохнул Баратов.
— Не могу, — признался Дронго, — не могу даже представить. Это так тяжело — расти без отца. Мне даже в пятьдесят не хотелось его терять, а когда вам в десять раз меньше… Понимаю, что больно и несправедливо. Но таких семей в мире миллионы…
— И не во всех семьях, где погибает отец, вырастают дети-уроды, — закончил за него Баратов.
— Я не был так категоричен, — ответил Дронго.
— Этот негодяй хочет его разжалобить, — усмехнулся Тублин.
— Не думаю, — возразил Гуртуев, — ведь по материалам дела установлено, что отец Баратова действительно погиб, когда тому было только пять лет. Он говорит правду. Пока, во всяком случае.
— Конечно, наше финансовое положение изменилось, — продолжал Баратов. — По утере кормильца мы получали пенсию. Мама продолжала работать на комбинате в финансовом отделе. На похоронах ей обещали помочь, все только и говорили о героизме моего отца. Ну а потом все постепенно забылось. Прошло несколько лет, и уже никто не вспоминал даже его имени. Когда мне было десять лет, мы поехали на могилу втроем: мама, я и моя старшая сестра. Кроме нас, никого не было — даже из профсоюза, обычно присылавшего цветы. Просто сменились люди, пришли молодые, которые ничего не знали и не помнили про события пятилетней давности…
Он немного помолчал.
— Если вы думаете, что у меня была какая-то ненависть или злость к этим людям, то это не так. В детстве такие соображения не приходят в голову. Я и сейчас думаю, что, по большому счету никто ничем нам не был обязан. Никто, кроме Корнея Стасильникова… Но это уже другая история.
Где-то в третьем или четвертом классе у нас появился новый мальчик — Мурат, который рассказывал нам удивительные вещи. От него я впервые узнал в анатомических подробностях, как и откуда берутся дети. А в пятом классе он предложил нам собрать деньги и отправиться к знакомой проститутке, которой нужно было заплатить огромную по тем временам сумму — кажется, двести рублей. Я продал магнитофон, который прислал мне дядя из Германии, другие тоже что-то придумали — и мы трое отправились с Муратом к этой женщине. Сейчас я понимаю, как это было глупо. Но рядом со мной не было отца или старшего брата, с которым я мог бы посоветоваться. Хотя, наверно, я бы не решился рассказать им о подобном.
Мы собрали двести рублей, и Мурат повез нас в какое-то злачное место, к опустившейся женщине. Подозреваю, что он не дал ей все наши деньги, решив сэкономить столь бессовестным образом. И первым пошел к ней. За ним был мой товарищ Леня, который вышел оттуда в ужасном состоянии и отправился в туалет, где его долго рвало. Другой наш товарищ, Яша Хейфец, просто сбежал, не решившись зайти к ней.
Баратов замолчал. Затем взглянул на Дронго.
— Наверно, вы уже догадались. В таких антисанитарных условиях ничего хорошего не могло произойти. К тому же тогда не было презервативов, а о СПИДе еще никто не слышал. Все трое заболели тяжелой формой гонореи. Мурат умер через четыре года — его мать была уборщицей и не смогла найти достаточно средств, чтобы вылечить сына. Леонида отправили в Москву и там долго лечили. Говорили, что вылечили. А я скрывал все от матери, пока не стало совсем плохо. Очень помог мой дядя, ее брат, который служил в Германии; он тогда присылал мне дорогое и дефицитное лекарство. Врачи считали, что им удалось меня вылечить. Во всяком случае, анализы показывали довольно приемлемый результат. Правда, матери пришлось уйти с работы и устроиться в собес, где она получала гораздо меньше денег. А потом мы продали нашу большую квартиру и купили хрущевскую двушку на окраине города. На мое лечение и содержание нашей семьи у матери просто не было денег. Самое интересное, что отец Лени — парня, который был вместе со мной у этой женщины, — считал именно меня виновником того, что случилось с его сыном. Меня и Мурата. А он был в это время главным инженером комбината. И, конечно, моей матери пришлось оттуда уйти — ведь он везде говорил, что в болезни его сына виноваты мерзавцы Вениамин и Мурат, босяки, выросшие без отцов. Это было правдой: у нас обоих не было отцов.
