Но за плечами Ивана Лукинича были годы борьбы, борьбы, борьбы… Вот Богдан, уступивший когда-то место старейшего покойному Михаилу Туче, стоит, как камень! Может статься, в грозный час опять останемся одни, и достанет ли тогда твоего мужества, Богдан Есипов!
Василий Онаньин усмехнулся:
- Отобьемсе! А нет - откупимсе. Московские князи на золото, что сороки, падки. Василий, покойник, из-за пояса с двоюродником насмерть резался. За те каменья в золоте, что бабка, Софья Витовтовна, на его свадьбе с Василья Косого, Юрьевича, с соромом сволокла, сколь они потом голов положили! Очи один другому повынимывали, Москву брали не по разу… Смех и срам! А не угадали отцы наши, кому нать помочь было. Прохватились, да поздно. Когда Василий с ратью над Новым Городом стал!
- Дозвольте мне сказать, господа, - подал голос Губа-Селезнев. - Хоть я и молодший среди старейших! - Он встал. - Каждый день богомольцы из Клопска-монастыря по городу слухи несут, будто мы в латынскую веру откачнулись. Туда бы съездить! Выяснить да и постращать. Потом, надо убедить владыку… Марфа Ивановна, может, тебя самое примет?
Марфа склонила голову.
- Чти, Василий! - сказал Дмитрий Борецкий.
Грамота, над которой сидели не по раз, и вместе и в особину, обсуждая и споря, грамота предварительного договора с литовским королем, наконец, легла на налой.
- «По благословению преосвященного архиепископа Великого Новагорода и Пскова, владыки Ионы…» - начал Селезнев и примолк, сузив черные глаза.
- Или нареченного на владычество…
- Пимена! - подсказал Онаньин.
- Иона еще не утвердил восприемника?! - Вопрос Александра Самсонова прозвучал разом и как возражение Онаньину.
- Тут мы оставляем место! - остановил Борецкий чуть было не возгоревшийся спор.
Селезнев вновь склонился над грамотой:
- «От степенного посадника Ивана Лукинича, степенного тысяцкого…»
Иван Лукинич приподнял руку, останавливая чтеца:
- В феврале обновляется степень. Предлагаю сейчас не называть господ великих бояр поименно, ни господ послов к королю литовскому.
Селезнев оглядел собрание, все согласно закивали головами.
- Пропускаю! - сказал Селезнев. - «А держати ти, честный король, Великий Новгород на сей на крестной грамоте…» Отселе, господа?
- Чти отсель!
- «А держати тебе, честному королю, своего наместника на Городище от нашей веры, от греческой, от православного христианства. А наместнику твоему без посадника новогородского суда не судити…» - Читал Селезнев, чувствуя, как в горнице нарастает тишина. - «А судити твоему наместнику по новогородской старине. А дворецкому твоему жити на Городище, на дворце, по новогородской пошлине… А наместнику твоему судити с посадником во владычном дворе на обычном месте, как боярина, так и житьего, так и молодшего, так и селянина. А судити ему в правду, по крестному целованью, всех равно. А пересуд ему имати по новогородской грамоте, по крестной… А во владычень суд, и в суд тысяцкого, а в то тебе не вступати, ни в монастырские суды, по старине. А пойдет князь великий Московский на Великий Новгород, или его сын, или его брат, или которую землю подымет на Великий Новгород, ино тебе, нашему господину честному королю всести на конь за Великий Новгород и со всею со своею радою литовскою против великого князя и оборонити Великий Новгород…»
- Рубеж по старине? - вновь прервал его Александр Самсонов.
- По старине. Ржева и Великие Луки - то земли новгородские!
Дальше Селезневу уже почти не давали читать. После каждой новой строки: о данях, подводах, черных кунах, проезжем суде, переварах и смесных судах литвина с новгородцем кто-нибудь требовал перечесть, уточнить, напомнить старые уложения с тверскими и суздальскими князьями и с московскими великими князьями до Дмитрия Иваныча Донского. И много времени прошло, прежде чем Василий добрался, наконец, до перечня исконных неотторгаемых новгородских земель - Торжка, Бежичей, Вологды, Заволочья, Терьского берега, Перми, Печоры, Югры и прочих (иные из которых, как Торжок или Вологда, уже давно были новгородскими, увы, в одних только перечнях договорных грамот).
- «А на новогородской земле тебе, честный король, сёл не ставити, не закупати, ни даром не принимати, ни твоей королеве, ни твоим детям, ни твоим князьям, ни твоим панам, ни твоим слугам… - читал Селезнев. - А у нас тебе, честный король, веры греческой православной нашей не отымати, а римских церквей тебе, честный король, в Великом Новогороде не ставити, ни по пригородам новогородским, ни по всей земле Новогородской…» Любо ли то? - спросил он, отрываясь от грамоты.
- Любо! Любо!
- «А что во Пскове суд и печать и земли Великого Новагорода, а то к Великому Новугороду по старине. А немецкого двора тебе не затворяти. А послам и гостям на обе половины путь им чист, по Литовской земле и по Новогородской. А держати тебе, честный король. Великий Новгород в воле мужей вольных, по нашей старине и по сей крестной грамоте! - Василий торжественно возвысил голос: - А на том на всем, честный король, крест целуй ко всему Великому Новугороду за все свое княжество и за всю раду литовскую, в правду, без всякого извета!»
Селезнев кончил и еще постоял, слушая тишину.
- На том стоять всем заедино, - прибавил он негромко и сел.
- Ряд с королем довершат послы, а грамоту надобно подписать всем! - примолвил Дмитрий Борецкий.
Какое-то мгновение казалось, что никто и не тронется с места. Но вот зашевелились старики, и первым встал Офонас Остафьевич. Ему тотчас пододвинули медную граненую чернильницу, подали лебединое перо. Офонас обмакнул перо, отряхнул лишние капли над чернильницей и медленно начал выводить свою подпись, отклоняя голову назад и вбок, чтобы разглядеть написанное, щурясь от напряжения, - в углу глаза копилась старческая слеза. Писал он уставом, почти выдавливая твердые неровные буквы, перечтя, подправлял, доводя кое-где палочки. Кончив, подал перо Феофилату, у которого вдруг задрожали руки, поглядел твердо, чуть насмешливо: вот, мол! И дождавшись, когда Феофилат выведет первые буквы, грузно опустился на скамью. За Феофилатом стали подписывать все по ряду.
Свершилось.
Темная ночь обняла Новгород. Закрывались ставни, задвигались запоры ворот. Только сияющий огнями терем Борецких, откуда по-прежнему неслись музыка, песни и крики, один нарушал тишину. Наверху - гуляли, а внизу, во дворе, спешивались заляпанные грязью всадники. Брякали стремена. Выбежавшему в темноту растерянному слуге старший из приезжих бросил:
- От великого князя и государя Московского к Дмитрию Исаковичу Борецкому!
В столовой палате, куда вступили трое московских дворян, не вдруг водворилась тишина. Но вот стихла музыка, и Дмитрий, - он только что вновь присоединился к гостям, - хмурясь, вышел наперед. Произнеся уставные слова приветствия, старший из дворян с низким поклоном подал Дмитрию свернутую грамоту и, прямо глядя в глаза Борецкому, громко, чтобы слышали все, объявил:
