- Как же быть? - спросил староста. - Князю черный бор беспременно платить, и свои налоги не сбавят, а лето ишь како! Где под лесом еще уродило, а на угорьях сгорело поцитай все.
Тут все мужики заговорили разом:
- Как же так, оборонить не замогли?
- Не нать тогда и воевать было!
Иван Кузьмин сопел, чувствуя в настырности мужиков сторожкую недоброту и не зная, как ответить.
- Что баяли, будто литовский король оборонит? Не замог? - спросил дед.
- Болтали еще, в латынскую веру загонять нас будут!
- Лжа! - возмутился Кузьмин. - Сам договор знаю! Не было того! И в договоре сказано, чтоб вера была своя, и князь православной на Городце! Кто и баял непотребное?
- А захожий монашек тут один толковал… - нехотя ответил мужик.
- Дак что ж тогды с королем али не сговорили цего? - настырничал дед.
- Ему до нас дела нет! - подал голос другой мужик. И опять все, вопрошая, уставились на боярина, всерьез, без улыбок.
Опустив глаза, Иван Кузьмич увидел, что все миски хозяйка уже прибрала, осталась одна его, медная, и от того, что он один сидит над блестящей, дорогой для этой избы посудой, ему стало совсем неудобно. Что отвечать, он не знал. «Не возьмут Новгород - а зачем сам я тогда сюда прискакал? Поможет король - а что же не помог вовремя?» Да и поможет ли? И куда уйти от этих вопрошающих взглядов мужиков, которые сейчас смотрели хоть и без злобы, но так, как прежде не посмотрели бы: мол, нужен ли ты нам? - почти читалось в сосредоточенных, сожженных солнцем лицах.
Вековой порядок - мужик внизу, боярин наверху - был подорван давишним разгромом.
- Москва одолеет, Двина да и ваши земли московским боярам отойдут! - трудно сказал Кузьмин.
- Мы-то не на Двины живем! - зашумели мужики.
- Дак и им тогда зорить без толку будет какая выгода? - возразил староста.
- А уж с нас, будь не во гнев, и ты возьмешь, не помилуешь. Год-то нынце тяжелый!
После, выйдя во двор, Иван Кузьмич подозвал ключника:
- Как думаешь: не выдадут?
- А пес их знает! Не должно бы, слыхал, сами боятце приезду москвичей. А выдать нас им на свою же голову.
(«А ты не выдашь ли? - вдруг подумалось Кузьмину. - Нет, и тебе без выгоды, пожалуй!»)
Юрко охаживал девку. Та вся светилась на Юрия. Никогда не видала таких: шелковая рубаха, сапоги, речь господская… Застав их вечером вдвоем у крыльца и поймав злой взгляд соседского парня, Кузьмин решил пристрожить сына:
- Подь сюды, кому говорю!
Юрко шало глянул на отца, лениво подошел.
- Намнут шею!
- Чего, эти-то? - удивился сын. - Да не посмеют, ни в жисть!
Глазом повел - девка послушно стрельнула за баню. Юрко развалисто двинулся туда же… Что поделаешь с дураком!
Жизнь шла вокруг своя, не задевая их ничем и не нуждаясь в них нисколько. И он был не нужен тут, со своими тимовыми сапогами, породистым, негодным для полевой работы жеребцом, шалопаем-сыном, что, уже забыв о шелонском погроме, скуки ради крутит голову деревенской девке, которую забудет через день, воротясь в Новгород. И правы мужики: по крайности оборонить их, и того не сумели!
Вечером пришел еще мужик, в рванине, с кнутом на плече и берестяной дудою в руках - пастух. Хозяйка, извинясь, пояснила:
- Он нынце у нас постоем!
(Пастух, один на три деревни, жил по очереди в каждой избе.)
В то же время вполголоса она зло бранила девку, даже курвой назвала - верно, из-за Юрия, подумал Иван Кузьмин.
Опять отдельно кормила его с Юрием, и вместе - всех остальных. Пастух был в подпитии, угостился на крестинах. Шумел, ликовал, потея от еды. Он ложкой хлебал простоквашу, накрошив в нее хлеба, похваливал:
- Знает, хозяюшка, знает, что люблю! Кислого молока мне еще, еще добавь! Эх, любая ты до меня, хозяюшка! Я ведь, а я же… Эх! Кабы не медведи… Он ить быка драть почал, бык ревит, землю роет, я к нему с кнутом! Один побег, а другой о ту пору уже на Машке сидит, уж бок ей рвет, а Машка-то молцит, дура! Поверишь, Онисимыч, сам плакал, слезами плакал! Нет, веришь? - Пастух поворачивал потное лицо, с измазанною простоквашей бородой, то к одному, то к другому, и вправду заплакал вдруг, приговаривая: - Я на его с кнутом, кнутом его меж глаз, Михайлу-то, Иваныча! А он ревит, кровь-то чует, не уходит! Насилу, насилу уж… - Пастух положил голову на стол, всхлипнул, примолк. Успокоившись, вновь принялся за простоквашу. - Я ли не пасу?! - воскликнул он, погодя. - Хозяйка, ты вот до меня добра! А Онуфриха ругатца, все ругатца она на меня! На Сенькины горки, грит, не гоняшь! А куда нонце гонять тамо? Посохло все! Я по кустам, по чащобе - больше насбирают. Когды мои коровы без молока приходили?! Ты, говорит, лодырь, даром хлеб ешь! Онисимыч, Митревна! - выкрикнул он со слезой. - Рассудите! Вот при боярине! Обижат она меня! Ведь ни за что обижат!
- Она така и есть! - подтвердила хозяйка. - В черкву придет - первая, после попа!
«И тут своя Марфа!» - с внезапной, удивившей его самого неприязнью подумал Иван Кузьмин.
Ночью беспокоились кони, ключник не раз вставал, выходил успокаивать разшумевшегося жеребца. Хозяин бормотал спросонья:
- Хорь, должно! Нынце хори одолели, лезут и лезут, кур душат. Собака уж двух порвала…
Утром снова мужики ушли на покос, и снова боярин сидел без дела, не зная, куда себя ткнуть. Обидные речи сельского старосты все не шли у него из головы. И хозяин тоже смотрел, чуялось, как и староста: господа вы, а до часу - чья сила, тот и господин!
На третий или четвертый день он услышал ненароком, как мальчишки скачут по солнцепеку, дурашливо закликая отсутствующий дождь:
Бояро бежало,
Г… растоптало!
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду на Йордань…
- Это у их присловья такая! - пояснил невесть откуда взявшийся дед.
- Малые, цего с их взеть!
Круто поворотясь, Кузьмин поскорее убрался в избу.
Бояро бежало,
Г… растоптало! -
летел за ним ликующий голос мальчонки.
Мужик из залесья, из пятидворной деревни, привез весть, что московское войско стоит под Новым Городом, и тоже смотрел на боярина сторожким, оценивающим взглядом, от которого Иван Кузьмин начинал где-то внутри себя тихонько ежиться.
«Холопы, хамы!» - стараясь разозлиться, бормотал он себе под нос, но злость не приходила, был страх, и страх больше еще, чем испытанный там, на ратном поле, когда он бежал, обрезав бронь. Отсюда уже некуда было бежать. Дальше? Да и куда! На Двине и то сейчас, поди, московские рати.
