— Нет. Мы поссорились, она вполне могла уйти к сестре.
— Светлана Антонова видела седьмого сентября вас выходящим из квартиры Елены Завьяловой в сопровождении Лилии Мильто. По телефону она сообщила мне об этом факте накануне своего исчезновения.
— Кто такая эта Антонова?
— Соседка Завьяловой.
— Пусть сама скажет. Вы что угодно можете на меня наговорить.
— Вы убили Светлану вчера вечером. Где спрятали тело?
— Что? Никого я не убивал!
— Зачем вы пытались взломать дверь в квартиру Натальи Михайловой, где пряталась от вас ваша жена, которая нашла спрятанные деньги и боялась, что ее вы тоже убьете?
— Она все выдумала. Саша детективов начиталась, вот и вообразила черт знает что. Придумала, будто я хочу ее убить.
— А разве не так было?
— Я просто хотел вернуть ее домой.
— Значит, вы отрицаете свою причастность к убийству пяти человек.
— Отрицаю. Я никого не убивал.
Спустя полчаса Матвеев и Леонидов подводили первые итоги допросов. Оба выглядели не лучшим образом, Павел Николаевич, вздыхая, рассматривал распухшую щеку Алексея и его запавшие глаза.
— Ну что, Леша, устал?
— Еще как!
— Молчат они. Что делать-то будем?
— Без Сашиных показаний не обойтись. Придется устраивать очную ставку ее и этих двух ублюдков.
— Как ты их.
— А как еще? Надо во что бы то ни стало сломать их круговую поруку. Пока они друг за друга цепляются, их не расколоть. Есть у меня одна мыслишка, гнилая, правда, но кто знает? Надо вечерком проверить. Ну и на Сашу я надеюсь. Она теперь главный свидетель.
— Думаешь, сможет все это выдержать после" вчерашнего?
— Она добрый человек. Глядишь, еще и захочет простить родственничков. Но их надо непременно засадить, а по Заневскому вообще вышка плачет. Я постараюсь уговорить Александру, чтобы она дала показания.
Леонидов опять вернулся к тому, с чего начал: он подходил к злополучному дому, разглядывая приевшийся окрестный пейзаж. Все оставалось таким же: прутики деревьев, посаженные вдоль бетонного бордюра, несколько запачканных свежей грязью ступенек в неухоженный подъезд, остов покалеченного домофона. Но раньше в подъездной темноте и сырости он ясно различал запах мертвечины, а теперь пахло просто собачьей мочой, мокрыми газетами и влажным цементом. Почтовые ящики знакомо щерились железными зубами, приблудная черная собака с отвисшим брюхом только лениво приоткрыла на Алексея свой гноящийся глаз. Жизнь перестала казаться опасной, она поражала своей обыденностью и повторяющейся чередой неприятных мелочей.
Когда Саша открыла дверь, Леонидов вспомнил, что никогда раньше не видел ее в домашнем халате. Она была сонная, слегка растрепанная, с легкой красной полоской на примятой подушкой щеке, и этот Сашин будничный вид был лучшим признанием его нынешних прав. Из-за ее спины выглядывала кудрявая Сережкина голова.
— Ну, как вы?
— Заходи, заходи, — Саша втащила его в комнату. — Мы — ничего. Спать только все время хочется.
— Это у тебя такая своеобразная реакция на стресс. Некоторые, например, начинают все время жевать.
— Если ты себя имеешь в виду, то ужин я приготовила.
— Да нет, это я так, без намеков. Если честно, я тоже где-нибудь бы сейчас отрубился.
— Иди руки мой. Есть-то все равно небось хочешь?
— Хочу.
Пока Саша накрывала на стол, Алексей с наслаждением плескал себе в лицо ледяной водой, пытаясь избавиться от накопившейся усталости. На кухне он увидел три тарелки. Сережка с десертной ложкой в руке ждал, когда взрослые усядутся за стол. Вот тогда Алексей впервые подумал, что теперь у него есть семья.
— Мама, а мы завтра в садик тоже не пойдем?
— Нет. И завтра не пойдем, и послезавтра, и после-послезавтра тоже.
— Прогуляем?
— Просто будут выходные.
— У-у-у. Я думал, прогуляем. В понедельник теперь пойдем?
— В понедельник. Картошку будешь?
— Нет. Можно, после супа я пойду мультик. смотреть?
— Можно.
— А я буду картошку, — заявил Леонидов.
— Значит, тебе досталась двойная порция. — Саша загремела кастрюлями у плиты.
— Как он там? — спросила она, имея в виду мужа.
— Саша, ты его любишь? — спросил Алексей, прислушиваясь к топоту убегавшего к заветным мультикам ребенка.
— Любила когда-то. И сильно любила, раз не заметила, как мало в нем человеческого. Теперь только омерзение. Убивал из-за денег. Неужели ему мало было? Ведь неплохая работа, и я никогда не просила больше того, что он мог принести в дом. Не понимаю.
— Боюсь, когда ты узнаешь все до конца, тебе будет еще страшнее.
— Ты про что?
— Саша, помоги мне. Я хочу, чтобы твой муж и Лена сделали признание. Ты должна дать показания, что Владимира не было дома в те вечера, когда совершались убийства, что в дом не приходили Посторонние и никто не, мог подбросить сверток с деньгами. Ты понимаешь?
— Ты не представляешь, что говоришь. Давать показания против самых близких оставшихся у меня людей, выносить на свет Божий всю эту грязь и мерзость…
— На суде тебе все равно придется обо всем услышать. Они тебя предали. Оба предали, причем сестра это сделала сознательно, чтобы причинить как можно больше боли. Ты просто не хочешь в это верить, все надеешься на что-то. А ничего уже не изменится. Пойдем завтра со мной?
— Куда?
— На очную ставку.
— А Сережа?
— Посидит с моей мамой. Она давно мечтает о внуках, а тут уже сразу — ходящий и говорящий, пеленки стирать не надо.
— Что ты, неудобно.
— Удобно, еще как! Давай я буду решать, что мы себе можем позволить сделать, а что нет? Я знаю свою мать, она обрадуется, а мы закончим это дело. Поедешь со мной?
— Хорошо.
— Расстроилась?
— Не люблю всех этих объяснений. С работы, наверное, придется уйти.
— Не надо никуда уходить. Делай вид, что у тебя все в порядке. Улыбайся чаще, ничто не бесит наших врагов так, как улыбка на лице. Найдется новый повод для сплетен, а о тебе все забудут.
— Ладно тебе. Мне сейчас так плохо. Никогда не смогу забыть все это. Кажется, сколько будешь вспоминать, столько и будет больно.
— Глупости. Я сколько всего забыл. Думаешь, мало? Иногда так сам себе и говорю: «Ну, все, сегодня последний счастливый день в моей жизни». А через три дня какая-нибудь глупость случится — и опять счастлив, как дурак. Не может человек всю жизнь находиться в мрачном настроении, иначе все давно начали бы с крыш пачками прыгать.
