Люди шли по головам, топоча обломки раздавленного боярского возка – крошилась под ногами слюда дорогих, писанных травами оконниц, – наступая на трупы задавленных горожан.
Владычный обоз, приведенный Иваном, затаскивали буквально на руках, словно тараном прошибая гружеными возами плотную ревущую толпу. Четверых мужиков Иван после так и не досчитался. Верно, от ворот ударили в бег.
Селян Иван не винил. Тут и горожанину было ополоуметь в пору. Кое-как пробились к владычным хоромам. Выпрягли и напоили жалких, трясущихся одров, в коих превратились добрые крестьянские кони за этот с сумасшедшей скачью стремительный путь.
– Федоров! – окликали с крыльца. Иван, кинув возчикам: «Выгружай!». – тронулся вперевалку, отстранив двоих-троих мятущихся служек, подошел к важному, в палевом облачении, однако донельзя растерянному клирику.
– Татар не видал ле дорогою? – вопросил тот.
– Кабы видал, дак не стало б меня тута с обозом! – зло отверг Иван. – Людей кормить будут али как? – вопросил в свой черед.
– Кормить? – Клирик явно мало что понимал, однако внял в конце концов, засуетился, кликнул кого-то. Ивану бросил через плечо:
– Ты пожди!
Мужиков, и верно, скоро увели кормить. Кули с рожью мордатые владычные молодцы начали затаскивать в амбар, и Иван вознамерил было податься со двора. Но захлопотанный клирик выбежал вновь.
– Федоров, Федоров, ты куда? – И потянул его за собою.
Иван не очень удивился, когда в укромном, богато уставленном покое со множеством книг и драгоценною украсой божницы узрел за столом человека в расчесанной, словно литой, бороде, вишневом облачении с широкими рукавами и усыпанной жемчугами панагией и золотым крестом на груди – то был сам Киприан.
Иноземный владыка обратил к Ивану ищущий взор. На столе в витом серебряном свечнике горела свеча. По сумраку в углах кельи Иван догадал, что уже вечер, и с трудом вспомнил, что смеркалось и на дворе, а завидя блюдо дорогой рыбы, хлеб и питие в разнообразных кувшинах, понял, что зверски хочет есть.
Киприан начал было говорить, но, завидя прямой, блистающий, неотрывный взор Ивана, уставленный на снедь, мановением длани предложил:
– Ты садись, поешь…
– Федоров, – подсказали сбоку. – Иван!
– Поешь, Иван Федоров! – повторил Киприан. И пока Иван жадно ел, запивая ароматным квасом, они стояли и смотрели на него.
Внесли новые свечи. Расписанное травами слюдяное оконце окончательно перестало пропускать дневной свет и теперь отражало лишь в себе плавающее свечное пламя. И опять не удивился Иван, когда вопросил его вдругорядь Киприан о главном: устоит ли Москва?
«Дрожишь? – злорадно подумал Иван. – Тут тебе не Царьград!» (Хотя и в Царьграде шла война, о чем он знал, как и прочие, но – подумалось так!) – Чего ж не устоять?! – справясь с куском холодной севрюжины, поднял он взор на митрополита. – Ольгерд не взял! Из камени созиждена дак! А только – порядни нет никакой! Давеча в воротах едва не задавили! Чего ж бояре мыслят? Али нету в городи? На такое дело воевода надобен! Стратилат.
Был бы Василь Василич жив… Али Микула… Тысяцкого убрали – вот и колгота во гради! Безо князя… – Не договорил, не хотелось срамить Дмитрия.
– Федор Свибл чего думат?! Ен ведь за главного теперь! Опосле Микулы Василича! Ево и Москву постеречи оставляли, когда на Дон шли!
Свибла и прошай, владыко!
Рясоносные зашушукались, закачались высокие тени по стенам. С промедлением, с беззащитной ослабою, Киприан отмолвил, опуская чело:
– Боярина Федора Андреича Свибла нету во гради!
Иван едва не ругнулся вслух… «Ср… воеводы! – подумалось. – Безо князя как мыши разбежались вси!»
– Ну, а без дельного воеводы крепости не удержать! – сурово отмолвил Иван. – Тогды сам началуй, владыко!
Клирики вновь столпились у стола, склонясь к Киприану. Вновь потек тревожный отчаянный шепоток.
– Ты пожди, Федоров! – рек, наконец, Киприан. – Батька твой был, сказывают, добрый кметь и хозяин добрый! Верю, что и сын в отца! С заранья будешь нам надобен!
«Не бежать ли надумал владыко? – удивился Иван. – И княгиню Евдокию бросит?! Ну, тогда не сидеть ему больше на Москве!»
Словно читая Ивановы мысли, Киприан пояснил строго:
– Книги и иное многоценное узорочье надобно износить из пригородных обителей на Москву… – Помолчавши, добавил:
– А паче того – великая княгиня с чадами у меня на руках! Их должен спасти!
«Вестимо! Да и своя шкура дорога!» – домолвил про себя Иван невысказанное Киприаном.
– Дозволь, владыко, отлучиться на мал час, свои у меня тут, сестра…
И мужиков…
Киприан вгляделся в хмурый лик ратника, понял, кивнул:
– Иди! – Воспрещающе поднял длань, удержал клириков от вопроса: не сбежит ли Федоров в свой черед? Поживши на Москве, начал Киприан понимать понемногу норов русичей, таких, как этот хмурый и явно не расположенный к нему ратник. Когда уже за Федоровым закрылась дверь, успокоил возроптавшего было отца эконома:
– Придет! Этот не сбежит…
А сам вновь в тоскливой прострации замер, не ведая, как повестить присным, что он, Киприан, отчаянно трусит и хочет сбежать и токмо на одно надеется, что, вывезя из города вместе с собою княгиню Евдокию, заслужит этим прощение и милость Дмитрия… Плохо же знал Киприан великого князя московского!
На дворе, в сгустившихся сумерках августовской ночи, к Федорову хором кинулись селецкие мужики:
– Батюшко! Не выдай!
Мало надеясь на успех, он все же повел их к оружейному двору и там, за Богоявленским подворьем, в воротах у Троицкого моста, сумел уговорить владычную сторожу (попались свои знакомцы, старшой помнил покойного Никиту, то и помогло) выпустить селецких мужиков вон из города. Наказав не соваться на путя, а пробираться к себе лесом, укромными зимниками, он свалил с себя хотя эту нужную ношу. Расцеловавшись со старостою («Храни Бог!»), выпустил их с конями в ночь и долго смотрел в тревожную, вспыхивающую неведомыми огоньками тьму. (Трое угодили-таки в полон, как вызнал позднее, не послушавши его, двинулись прямо, наезженным путем, и попали татарам в лапы.) Поблагодаривши ратных, взвалился Иван на коня и поскакал через Кремник, запруженный народом, суматошный, ночной, на ту сторону, к Подолу.
Его трижды едва не сволокли с коня (отбился плетью), порвали платье. Все же добрался наконец до терема сестры, приткнувшегося у самой стены, за Приказами, невдали от Беклемишевой башни. Долго, яростно колотил плетью в ворота, пока раздалось хриплое, спросонь, и сопровожденное неподобными словесами: «Кого тут Ончутка принес?» Во двор его так и не пустили, весь разговор шел через калиточный глазок. От наглого холопа с трудом добился Иван вести, что хозяева, вместях со снохою и внуком, убрались в Радонеж.
