– Тогда едем не стряпая! – вымолвил Витовт. – Познакомлю с супругой!
Мои остановились в городе, тут, улицами, недалеко!
Спустились по каменной лестнице, вышли во двор. Минич уже вызвал – понимать научились в пути друг друга без слов – Ивана Федорова и княжичева стремянного, сопровождать господ. Оба вышли слегка навеселе, но, дело привычное, тут же заседлали господских коней, сами ввалились в седла и гуськом, вослед Витовту с его слугами, выехали со двора. У ворот Витовт повелительно бросил несколько слов скрестившим было копья стражам, те расступились.
Город и в темноте шумел. По улицам бродили толпы. Слышался то смех, то свист, то визг припозднившейся, не без умысла, горожанки. После прохладной каменной горницы (да и спать уже хотелось с дороги) пробирала дрожь. Василию вдруг стало страшновато: куда-то везут, в ночь, одних! Он глянул в строгое лицо Данилы. Старик ехал спокойно, твердо глядя перед собой, и это несколько успокоило. Все же этот ночной, почитай, немецкий город (немецкая речь слышалась много чаще польской) пугал. Вспоминались рассказы о погребах, подземных ходах и замковых тюрьмах под землею, вырубленных в камне, где забытые пленники сидят годами, прикованные цепью к кольцу в стене. Струсив, озлился на себя: вот еще! В дороге, в Орде, такового не чуял, а тут! От злости охрабрел и уже воинственно оглядывал оступивший сумрак, полный человеческого шевеления. К счастью, доехали быстро. Пока спешивались, Витовт, по литовскому обычаю, пригласил в палаты и стремянного с Иваном.
Иван, протрезвев в короткой ночной поездке, с острым интересом озирал и сводчатый потолок, и узорные перила, и сухие цветы в горшках, расставленные вдоль лестницы, ведущей в верхнее жило, на нижних ступенях которой их встретил немолодой немец в дорогом суконном немецком зипуне с пышными рукавами нижнего платья и в узких штанах, сшитых из разных кусков оранжевой, белой и черной материи, что более всего изумляло Ивана Федорова. Сам бы, кажись, ни за что такие не надел! На Руси хоть и носили набойчатые порты, неширокие шаровары, заправленные в сапоги, иногда с набивным узором по холщовому полю, но верхняя длинная одежда, и даже нижний зипун, и рубаха даже – закрывали их полностью, и, к примеру, показывать штаны, задирая полы, считалось верхом неприличия.
Немец поклонился церемонно, что-то произнес приветственное. Данило Феофаныч в ответ степенно склонил голову. То был хозяин дома, нанятого Витовтом, как выяснилось позднее, и в верхние горницы, к русичам, он, слава Богу, не пошел. Наверху сразу ослепил свет множества свечей, бросился в глаза стол, уставленный снедью, и потом уж – Витовтова хозяйка, княгиня Анна, радушно подошедшая к гостям. Анна была еще очень красива, и обворожительно красив был ее наряд. (Ради гостей Анна оделась по-русски.) Василий поклонился с некоторым стеснением, не сразу заметив сероглазую девушку, выступившую из-за плеча матери.
– Дочь! – с некоторой невольной гордостью подсказал Витовт. Василий неуклюже (но как-то надо было поступить по ихнему навычаю, не стоять же да кланяться, как давеча перед королевой Ядвигой!) протянул руку и, поймав пальцы девушки, склонился перед ней, коснувшись губами ее твердой маленькой кисти, которую она незастенчиво, угадав намерение Василия, сама поднесла к его губам.
Витовт, замечавший все, не дав разгореться смущению, потащил гостей к столу. За трапезой был весел, оживлен, сыпал шутками, участливо расспрашивал о дороге, о бегстве, задав два-три вопроса и русским кметям, причем Данило Феофаныч похвалил Ивана Федорова, а Иван, гневая сам на себя, почувствовал себя польщенным вниманием знаменитого литовского князя, о котором разговоры не умолкали и на Москве. Анна немногословно, но радушно чествовала гостей, словом, вечеринка удалась. Василий как-то незаметно оказался рядом с девушкой, и они изредка переговаривались, приглядываясь друг ко другу, и московский княжич с удивлением обнаруживал и недетскую основательность в суждениях литовской княжны, и плавную царственность ее движущихся рук и, наконец, ту неяркую, но входящую в душу красоту, которая раскрывается не сразу, но живет в улыбке, взгляде, повороте головы, в музыке тела, еще по-детски угловатого, но обещающего, вот уже теперь, вскоре, расцвести манящею женскою статью.
– Нам, как и тебе, приходило бежать! – строго сдвигая бровки, рассказывала Соня. (У княжны было и другое, литовское имя, но Анна сразу повестила Василию: «Называйте мою дочерь по-русски, Софией!»). – Ночью меня посадили верхом, я вцепилась в гриву лошади, почти лежу, и зубы сжала, чтобы не плакать. Так и скакали всю ночь! А Троки нам не вернули до сих пор! – Софья явно избегала называть дядю, великого князя Ягайлу, по имени, но и в тоне сказанных слов, и в строгости лица юной княжны чуялось, что она полностью одобряла своего батюшку, который приводил рыцарей, добиваясь возвращения ему родовых вотчин. А Василий все больше нервничал, все больше разгорался от близости этого юного тела и уже терял нить разговора, во всем соглашаясь с Соней, повторяя: «Да! Да!» – к месту и невпопад, плохо видел, что ел, едва не перевернул варенье, неловко раскрошил в пальцах воздушный пирог, приготовленный, как было сказано, самою княгиней, и уже Соня начала останавливать его, беря за локоть своею маленькой, но твердой рукой… Данило Феофаныч то и дело опасливо взглядывал на расходившегося княжича, тут же переводя взгляд на царственно спокойную Витовтову дочь, догадывая с запозданием: не за тем ли и пригласил их Витовт на этот вечер? Оба кметя явно увлеклись темно-вишневым густым вином, и, словом, пора было уезжать, ежели они хотели сегодня добраться до замка и до своих постелей. И потому боярин наконец решительно встал и, отдав поклон, начал прощаться. Встал и княжич, с сожалением задержав руку девушки в своих ладонях. С чувством и, как ему самому показалось, изящно поцеловал вновь ее пальцы. Княжна чуть улыбнулась на склоненную перед ней кудрявую голову Василия и мгновенно переглянулась с отцом. Витовт не зря так любил эту свою дочь!
Уже когда гости гурьбой, толкая друг друга, спустились с лестницы, посажались на коней и выехали наконец со двора в сопровождении литовской прислуги с факелами в руках, Витовт медленными шагами поднялся по ступеням в пиршественный покой, где сейчас убирали со стола и меняли скатерти. Соня подошла к отцу, заговорщицки глядя ему в очи.
– Ну, как тебе русский княжич? – вымолвил отец.
– Он еще совсем мальчик! – отмолвила Соня. – Такой юный, что даже смешно!
– Кажется, влюбился в тебя? – вопросил отец, оглаживая русую голову дочери с шитой золотом девичьей повязкою в волосах.
Она повела плечами:
– Не ведаю, батюшка!
– Этот мальчик, – строго пояснил отец, – наследник московского престола! А мы покамест беглецы и заложники великого князя Ягайлы. – Круглое лицо Витовта стало на миг мрачным и даже жестким. Он и на мгновение не мог допустить, чтобы его положение оставалось таким, как нынче.
А русичи, кое-как добравшиеся, поддерживая друг друга, наконец, до Вавеля, тут только разделись. Кмети пошли спать в людскую, где с трудом выискали место на попонах, среди густо храпящих спутников своих, и, в свою очередь, провалились в сон, а Данило Феофаныч заводил княжича в горний покой, раздевал, укладывал, выслушивая, как тот неразборчиво сказывал что-то, хихикал и, уже под самый конец, ясно вымолвив: «А она красивая!» – тотчас и сразу заснул.
