Они молча поглядели в очи друг другу, и Пимен первый сердито отвел взгляд.
– Надумаю коли… Пошлю… Ты-то как?
– Служба, она и есь служба! – безразлично отмолвил Иван. – Коней токо надобно перековать! (О том, что ему и самому охота была побывать в Нижнем, говорить Пимену не стоило.) Помолчали. В богато убранной, нарочито вычищенной к приезду владыки келье восстановленных владычных палат многое было поиначено, да и сама келья ощутимо отличалась от той, старой, в которой умирал когда-то великий владыка Алексий, «батько Олексей» недужного нынче князя Дмитрия, почти бессмертный старец, поднявший на плечах своих к славе и мощи пошатнувшееся было со смертью батюшки нынешнего великого князя московское княжение.
Иван скользом оглядел двух клириков и горицкого игумена, молча и отчужденно внимавших разговору владыки со своевольным даньщиком. Ждали, верно, что Пимен прогонит невежу, да и от должности отрешит! Дождетесь, как же! Тамо, окроме меня с матерью, и не управить никому! Однако умен владыко, понял! Мог и отнять даньщицкое. Ну да Ивану ноне и без того прожить можно, молодой князь не оставит!
Иван встал, сдержанно поклонил в пояс владыке, поблагодарил за хлеб-соль.
– Надумаю коли послать, езжай не стряпая! – высказал Пимен напоследок.
– Вестимо! – отозвался Иван, отворяя дверь покоя. («Пошлет ведь! – подумалось. – Надо и свою справу сготовить!») Иван спустился по лестнице, устроенной внутри, а не снаружи, как в прежних палатах, у коновязи охлопал коня, вздел удила, проверил подпругу, легко, привычно взмыл в седло. Подумалось: «Все-таки и отец, и он – воины, и не этой бы возни с банями и кадушками масла…» Хотя и ратная служба лишь со стороны состоит из сражений да лихих конных сшибок. На самом деле война – это долгие походы, сбитые подковы, стоптанные сапоги, вечные заботы о портянках, о вареве и ночлегах и те же возы, та же рвущаяся упряжь да жестокие недосыпы день за днем, и мечтает боец постоянно и пламенно не о сражениях, даже не о добыче ратной, а о парной бане, о чистой, безо вшей, сорочке да еще о том, чтобы отоспаться путем…
У себя в Занеглименье Иван заводит коня во двор, начинает расседлывать, и тут из стаи на помощь ему выбегает парень, взятый из Острового. «Неуж мать приехала?» – догадывает Иван. Отеплело на душе. Бросив на парня возню с конем, он проходит в терем. Так и есть, мать стоит у печи, строжит девку за какую-то непорядню. Не кончив, со вспыхнувшим взором оборачивает лицо к сыну…
Скоро все трое сидят за столом. Сам Иван, Наталья Никитична и Маша. Маша на сносях, уже видать высокий живот, сама похудела – месяцев пять уже! Ванята тоже пристроился обок матери, во все глаза уставился на отца. Недоруганная девка подает яства. Скоро и островский парень входит, созванный матерью, опрятно садится на лавку, чуть в стороне от боярыни.
Стол по случаю приезда матери праздничный. Бабы растворили тесто, напекли пирогов, и кувшин с медовухою на столе. Иван хлебает зеленые щи, заедая пирогом, ест круто сваренную гречневую кашу, чуя во всем теле и в душе отвычное довольство оттого, что он дома и что вся семья в сборе.
– Што Любава? – прошает он, наливая себе чарку. – Замуж, никак, собралась?
Мать поджимает губы, молчит.
– Алешку-то к нам возьмешь?
– Не отдают Тормасовы! – возражает мать.
– А парень утешный! – с сожалением договаривает Иван. – Весь в Семена пошел! – И вздыхает рассеянно. – Не ведаю, будет ли счастлива сестра за новым-то мужем! Впрочем, ее дело. Себя хоронить в ее-то годы тоже не след!
Ванята, нахрабрясь, тянет ручонкой, трогает кисти пышного отцовского пояса. Иван ерошит светлые волосы сына, улыбается ему и жене.
– Как в Островом? С сенами-то хошь убрались?
– Дождь не подгадит – до среды все уберем! – отвечает мать. – Минин-то холуй скотину пригнал! Целое стадо! Што даве забрали… Как ты и сумел, сын!
– Не я, Данило Феофаныч! Сперва-то Олександр Минич ежом на меня. Да старик ево окоротил, напомнил то да се, как бежали вместях… Выпили на мировую, ну и… Грамоту, ту, с ябедою на нас, Олександр порвал, обещали все возвернуть, и тот луг за ручьем, и скотину… Стадо, значит, пригнали! Ну и ну!
– Добром-то оно лучше, чем по суду! – заключает мать. – По суду ить все одно, хоша и воротят зажиток, да обиды не избыть! Это уж от Господа так! Низкой поклон Марье Михайловне за то, што надоумила к Даниле Феофанычу сходить!
Наевшись, отвалив от стола и удоволенно срыгнув, Иван сообщает жене с матерью новость:
– Пимен меня, кажись, в Нижний отправляет с обозом! Опять серебро занадобилось змею, греков куплять! – Про Пимена редко кто говорит нынче доброе, да и был бы кто иной на его месте – после покойного Алексия трудно быть митрополитом на Москве!
Маша подымает бровь со значением: не к прежней ли любушке ладит ее Иван? Сама понимает, что нелепая мысль, дурная – беременной бабе что в голову не взойдет! – и не может с собою совладать, ревнует и гневает на себя.
Прибирают со столов. Наевшийся Иван вполуха слушает мать (из утра надобно скакать во владычную волость, ладить все к отъезду в Нижний), смотрит, как Маша, устроив на коленях круглый живот, садится с сыном за Псалтырь, и малыш, его кровь, его будущее на земле, начинает уже довольно бойко складывать слово к слову.
– Ты бы прилег, замотался, поди! – окликает матерь. – С коня на конь, и дома не бывать!
Она стелет ему на конике рядницу, взбивает пуховое зголовье. Ивану на миг хочется стать маленьким, не больше Ваняты, и чтобы матерь ласково погладила его по волосам. И Наталья, почуяв, верно, желание сына, и в самом деле разглаживает сухой старческой рукой его волосы.
– Отдыхай! – говорит. И он ловит украдкою и целует материну руку…
А Наталья смотрит на него, на Машу, что вся сейчас нарочито ушла в занятия с сыном, и гадает про себя: любят ли друг друга? Заможет ли Маша так-то вот приласкать, пригреть Ивана когда? Ведь и взрослому мужу порою тяжело без бабьего утешения!
Она суется по дому семо и овамо, заглядывает во все углы. Завтра ей опять в Островое, а ему во владычную волость, и когда еще опять придет вот так, троима, спокойно посидеть за столом!
Глава 5
Папа Урбан VI умер в 1389 году, подозревая всех и вся в покушениях на свою персону. Делаясь год от году деспотичнее, он казнил незадолго до смерти пятерых кардиналов-заговорщиков и умер, окруженный всеобщей ненавистью.
Раскол в римской церкви, «великая схизма», все углублялся. Авиньонский антипапа Климент VII пробовал даже взять Рим. Между тем Венеция с Генуей истощились в Кьоджской войне, и чудовищные объятия католического питона, пытавшегося улучшить восточную православную церковь, на время ослабли. Поэтому новый византийский патриарх Антоний, друг и покровитель Киприана, после смерти Нила в феврале того же 1389 года взошедший на патриарщий престол, смог воскресить в какой-то мере самостоятельную политику восточной церкви, а именно – вновь добиваться объединения всей русской митрополии, разорванной спорами Литвы с Москвою, под властью единого духовного главы, каковым должен был стать Киприан. Десятилетняя борьба Киприана за Владимирский владычный стол приблизилась, как видно, к своему победоносному завершению… Если бы не воля великого князя Дмитрия! Но Дмитрий умирает в том же 1389 году…
