– Не нать вам на великого князя нашего лезти было! – наставительно толковал Пашка Упырь хозяину, что все еще прикладывал тряпицу со снегом к разбитому носу.
– То рази ж мы! – со всхлипом отзывался избитый возчик. – Бояре!
– Бояре! Свою голову нать иметь! Поддались бы Москве, и вся недолга!
– Ты слыхал чего-нибудь про речение киевского митрополита Иллариона «Слово о законе и благодати»? – вопросил Иван.
– Ето от тех ищо времен?
– Да, древлекиевского!
– Ты мне еще каку старину припомни! – снедовольничал Пашка.
– Дак вот! Коли и не любо тебе, все одно, выслушай! – настойчиво продолжил Иван Федоров. – Илларион тот князю самому баял. Там и о жидах много, чтобы, значит, не пущать их на Русь, ну и прочее… Но главное-то вот в чем: сперва приходит закон, власть. Но она мертва, как первая жена у Иакова, Лия. Без главного мертва, без любви. А потом уже благодать, как Рахиль. И благодать выше закона, ибо в ней – любовь. Как-то так, словом. Ну и… Станем мы тут гнобить сперва новгородцев, потом суздальцев, рязанских, и там еще не ведаю кого… Да ту же мерю, мордву, весь… сам же баешь – Москва! Дак, стало, все и перейдут под руку Москвы!
– И татары? – с усмешкою вопросил Упырь.
– Да, и татары, ежели разобьем Орду! И черкасы там, аланы, яссы енти, што на Кавказе, и всякая северная самоядь. И на то все надобны нам законы, такие, в каких будет признано, што можно, а чего нельзя. И штобы не обижать никоторого людина и никакой язык, сущий на Руси. Погодь! Дай досказать! – остановил он взвившегося было Упыря. – Иначе с расширением государства Московского будет расти и гнет властителей, а значит, и возмущение будет нарастать. Подспудное сперва, незримое глазу. Обиды, злоба учнут множить и множить, и когда-то, – не при нас с тобою, при правнуках каких, произойдет взрыв, все восстанут на Русь! И кончится наша власть, да што, и нас самих кончат!
– Ну и… выход-то в чем? – уже не возражал, спрашивал Пашка.
– Выход? Не ведаю сам, но, верно, надобно, чтобы в законе признавалась совесть, как-то так! Ну и штоб кажный служил и по заслугам мог получать награждение и чин по службе, как было в Чингизовой Орде.
– Складно баешь, Иване! – возразил Пашка Упырь раздумчиво. – Оно вроде у нас так и есть: татары вон в нашу службу идут… Ну, а всех вообче… Не ведаю! Как бы и нас самих, русичей, с такой-то повадой не оттеснили от власти той! И не смей никоторого пальцем тронуть… Нет, што-то у тя не получаетце с твоим Илларионом. Благодать благодатью, но и власть нужна. Твердая! – Упырь сжал кулак. – Иначе никто тя и слушать не станет! У монголов вон, при Чингизе ихнем, яса была, закон: срать сядешь близ юрты, и то смерть! А уж побежать в бою – не моги и помыслить такого! Ну и побеждали! А што по заслугам… И то верно, всякого звания людин мог выслужиться у их! И принимали всякого! Зато где они теперича, монголы те? Переженились на половчанках да булгарынях, да русских баб набрали…
– Русскими не стали, однако!
– Не стали, а и свое позабыли! Ясак, бают, в Орде не мунгальский уже, а половецкий. Татарским теперь зовут. То-то вот и оно! Будешь тут с любовью, да тебя же и съедят…
– И все-таки своих, русичей, обижать…
– Да какие новогородцы русичи! Слава одна! Все другое у их! Вона, и с митрополитом нашим не хотят дела иметь!
– Так у тя и рязане, и тверичи не русские!
– Не московляне, однако! – возразил Упырь.
– Не московляне пока… Я ж о другом говорю, о том, когда воедино сьединимси, все станем Московская Русь!
– До той поры нам не дожить, Иван!
– Дак без любви, без благодати той, и не доживем! Вона как ты с нашим хозяином!
– Да што! Коня я, однако, оставил ему, – возразил Пашка, – и корову! А мог и все забрать! Наших-то, московлян, на Волге булгарам да татарам, однако, они продавали! Ищо тогда, при князе Дмитрии!
– Ты ищо вспомни о доселешних временах…
– И вспомню! Мало они с низовцами резались! А и теперича: нам ли, Литве ли ся передадут? Князей вона кормленных из Литвы берут, однако!
– На нашей службе будто мало литвинов! На Дону на правом крыле литовски князи стояли, и татарам не поддались…
Спор, уже дурной, хмельной, возгорался снова.
– Будя! – решительно прервал Иван, понимая, что уступить должен правый, иначе не кончит никоторый из них. – Будя! Давай выпьем ищо – и спать!
– Вы тамо литвинку ему добыли! – упрямо бормотал Упырь. – При вас и слюбились Василий-князь с Витовтовой дочерью!
(Как ему объяснить, что ничего они не могли, не токмо он, но и бояре, и сам покойный Данило Феофаныч не сумел бы обойти Витовта! Да и не казало никому в том беды… А может, сумели бы? Может, могли помешать? Дак еще доказать надобно, что Василий-князь ныне по Витовтовой указке дела творит!)
– А без верховной власти, как тамо в Новом Городи, – ворчал, утихая, Упырь, – и все передерутся ныне! Было уже! Князь на князя, а татары пришли, и нет никого…
«А им, новоторжцам, поддаться Москве, – думал тем часом Иван, с трудом уложив Пашку спать, – дак и будут тут сидеть московские воеводы. И мытное, и лодейное, и повозное пойдет отселе великому князю, и уж никаких там тебе вечевых вольностей… Сам-то я захотел бы того? Ежели б был новгородцем? Навряд! Ну, а так-то сказать – ни от Орды, ни от Литвы, ни от немец не отбиться станет, ежели все поврозь, поодинке, значит… Тут Упырь прав, в этом прав! Власть должна быть одна. И церковная, и княжеская. И Киприан прав, что требует своего у Господина Нова Города. А только… Так-то вот ползать, в ногах валяться с разбитою рожей! И чего я сам полез было в драку с Пашкой, ежели у самого в обозе две грабленые коровы и конь…»
Мысль тяжело, затрудненно ворочалась в отяжелевшей голове. В конце концов Иван, стянув сапоги, повалился рядом с Упырем на хозяйскую кровать, уже ни о чем не думая, даже о том, что сонных их озверевший возчик легко мог бы прирезать, а сам, с женой и дитями, после того, спасая голову, дернуть куда-нито в лес…
Новый торг, не дождавшись новгородской помочи, склонился-таки к тому, чтобы поклониться Москве. От городской господы приезжали послы во главе с оптовым торговцем Максимом. Внимательноглазый богач, щурясь, озирал стан, войсковую справу, приметил и походный базар, где продавали жителям отобранное у них же добро, покивал чему-то своему.
Упырь, стоя в обнимку с Иваном, – намедни мирились, пили хозяйское пиво, хлопали друг друга по плечам, – фыркнув, пробормотал вполгласа: «Вот бы с такого-то шубу снять! Весь поход разом оправдаешь!»
Шуба на Максиме, седых бобров, была и верно хороша. Хозяин словно плыл в ней, цепляя подолом снег. Только на шагу слегка выглядывали носы узорных, новгородской работы, цветных чеботов, да мерял убитую копытами снежную дорогу тяжелый, резного рыбьего зуба, посох в руках купца.
