Василий Игнатьевич оторопел. Сашку взяли под высокое покровительство! А ну как она расскажет графу о недавней сцене с хлыстом? Граф слегка поклонился, а скорее обозначил поклон, и сел в экипаж. Он уехал, а Иванцовы все еще стояли на крыльце, не в силах поверить в происходящее.
Шурочка торжествовала: это было ее спасение! Граф Ланин приехал вовремя! Если бы не это, неизвестно, что было бы дальше? На этот раз она себя защитила, но деваться-то ей некуда! Родители вольны сделать с нею все, что им угодно. Но теперь ей есть, кому пожаловаться. Василий Игнатьевич, судя по выражению его лица, сильно напугался.
– А с какой это стати граф взял тебя под свое покровительство? – подозрительно спросила у нее Евдокия Павловна. – Чем таким ты его поразила?
– Да что бы там ни было, – оборвал ее Василий Игнатьевич. – Это же такая честь! Соседи-то умрут от зависти! Никому ни единого визита за всю жизнь, и к себе не звал. А тут сам приехал. Сам! Ты подумай, ведь у него миллионы! – благоговейно выговорил он.
И они с Евдокией Павловной, предоставив младшую дочь самой себе, уединились в кабинете.
– Может, с Лежечевым-то я погорячился? – тяжело вздохнул Василий Игнатьевич. – Ведь закладную-то на наше имение он нашел.
– Да что ты?! – ахнула Евдокия Павловна.
– То-то и оно. И как теперь быть? Отдать ему в жены это отродье и ничего не сказать? Или сказать? Как же! Она теперь под сиятельным покровительством!
– Вот и спроси у графа, выдавать ее тебе за Лежечева или не выдавать? – посоветовала Евдокия Павловна.
– Да ты что говоришь-то, дура!
– В любом случае, спешить теперь не надо.
– А может, ты и права, – задумался Василий Игнатьевич. – Таким знакомством пренебрегать не следует. Тем более он сам приехал. Сам!
– Александрин надобно сказать. Пусть напишет ему.
– Кому?
– Лежечеву. Не отпускает пусть жениха-то. Погорячился ты, Вася.
– И то верно, – понурился Василий Игнатьевич. – Так ведь это же не моя дочь! Вот что обидно!
– Тихо, – оглянулась на дверь Евдокия Павловна: заперта ли? – Твоя, не твоя, какая теперь разница?
– Отродье, – прошипел Иванцов. – Моих-то дочек обскакала! Ну что в ней такого особенно?
– А ты у его сиятельства спроси, – насмешливо посоветовала Евдокия Павловна. – Или тебе не доходчиво объяснили?
– Объяснить-то объяснили, да только я ничего не понял, – озадаченно сказал Иванцов. – Что может быть выше урожаев и выращивания скота? Какие такие вещи? А?
– Дурак, полный дурак, – по-французски сказала Евдокия Павловна и вышла из кабинета.
Она, кажется, начала приходить в себя. Опять все поменялось. Недальновидный супруг наломал дров, и теперь уже тут нужен тонкий политес, чтобы все исправить. И хитрость. А это уже дело женское.
Что же касается Шурочки, то она уже совершенно успокоилась. Отец ее теперь и пальцем не тронет. А успокоившись, тут же вспомнила о том, кто нарушил сегодня слово, не приехал на свидание к ней. А почему не приехал? Она сидела за столом и писала:
Вернись, вернись ко мне, мой милый,
Под сень ветвей, под темени покров.
Я до тебя, как видно, не любила,
Но и ко мне пришла любовь.
Потом отшвырнула перо и разрыдалась. Какая пошлость! Порвать немедленно! Вот до чего дошло! До пошлых стишков! Разве этим его вернешь? Она вытерла слезы и вновь взялась за перо. Теперь она писала Лежечеву, и в прозе: «Я знаю, Вольдемар, что отец не дал согласия на наш брак. Как я это и предполагала. Предлагаю вам встретиться тайно…»
Тайно! Она опять разрыдалась. Нет, это невыносимо! Не хочет она видеть Лежечева, ну не хочет! И замуж за него не хочет! Потому что все ее мысли занимает другой!
Где же найти в себе силы, пережить это, забыть, или… вернуть? Как, какими словами? Когда сама сказала нынче ночью: «Я не держу…»
Глава 4
Шурочка так и не смогла сочинить письмо. Лежечев написал ей сам. Вечером, в сумерках, Варька тайком сунула ей в руку мятый белый конверт и шепнула:
– Барин прислал.
– Какой барин? – обрадовалась было Шурочка. В ее сердце затеплилась надежда, что Серж прислал объяснения!
– Жених. Просили передать.
– Как же ты решилась? А ну, как барыня узнает? Ах, он тебе денег дал! – сообразила она.
Варька тут же исчезла, а она в нетерпении открыла конверт. Ведь это было первое любовное письмо, адресованное ей! Лежечев писал по-русски:
«Милая Александрин!
Разрешите мне Вас так называть, ведь если Вы мне доверитесь, все препятствия к нашему с Вами счастью исчезнут. Я готов венчаться с Вами тайно, вопреки воле Вашего отца. Готов увезти Вас, как только получу на то Ваше согласие. С моей стороны никаких препятствий не будет, ибо, как Вы знаете, я человек состоятельный и совершенно безо всяких обязательств. Что касается приданого, то Иванцовка и так принадлежит мне, и Ваш отец горько пожалеет о том, что наговорил мне нынче сгоряча. В противном случае пусть объяснится. Возможно, он возьмет свои слова обратно, и сам отведет Вас под венец. Как бы то ни было, наш брак – для меня дело решенное. Будет это сделано тайно или же открыто, Вы все равно отныне моя невеста, а вскоре станете женой. Все зависит только от Вас. Если Вы согласны, то этой ночью жду Вас в беседке, в Вашем саду. Умоляю о свидании и живу только надеждой и любовью к Вам.
Вольдемар».
Шурочка прижала к груди письмо. Что бы там ни было, это было так романтично! Он готов венчаться с ней тайно! Он готов увезти ее из дома! И это Лежечев, который казался ей таким скучным! И вдруг она вспомнила. Какое венчание? Она же со вчерашней ночи тайная жена другого!
Шурочка заволновалась. Вот они, ошибки молодости, о которых говорил граф! А ведь ее предупреждали! Держись подальше от Соболинского, он тебя погубит! И погубил… Что же теперь делать? Совета спросить было не у кого, разве что поискать сочувствия у Жюли. Но обычно кроткая сестра гневно сказала:
– Предательница. И ты еще клялась, что он на мне женится!
– Когда это я клялась?
– Ну, обещала! Ты себе его хотела. Видеть тебя больше не желаю! Я бы простила тебе это, но не могу простить ложь! Ты должна была с самого начала мне все рассказать!
Ну, вот вам и продолжение романа! Ревность! Ах, сестра, сестра… Знала бы ты всю правду, ты бы пожалела свою Сашеньку, а не кричала бы на нее! Остальные сестры вели себя по отношению к ней еще хуже. Портили ее вышивку, сыпали ей в чай соль. Это были детские выходки, но все равно обидные, до слез. Особенно старалась Мари, которую все и прочили Лежечеву в жены. Та просто объявила Шурочке войну. Но она старалась не обращать на сестер никакого внимания.
