Ну, а когда строят дом? Когда нужен?! Не скажи! И нужен, да невмочь. Да и когда нужен дом? Дом ить не запряжешь, не увезешь. Дом – когда семья, земля. Когда своя земля, когда своя семья и уж знаешь, веришь, что своя и навек.
Строить дом, значит, верить, что женка будет с тобой, что в дом не придут враги, что не отберут землю, не сведут коня, не зарежут корову и не выгребут хлеб. Что князь и боярин княжев защитят, дадут правый суд и не утеснят налогом так, что захочешь все бросить и подаваться куда ни то на вольные земли, на Север, за Волгу, на Двину али просто в иное княжество.
Строить дом, значит, верить. Когда нет этой веры, ютятся кое-как, набиваются во временные хибары, бросив гнилой соломы, какие тряпки, что шевелятся от вшей, али в господское временное, на время данное жилье, когда у самого ни кола ни двора, а только руки да меч. Так в молодечной живет молодший дружинник до часу, до времени, когда появляется знатьё, что есть земля и можно осесть и завести бабу, не на ночь, а свою, постоянную, и пискунов, что будут тягать потом отца за бороду да требовать каши и щей. И что такое власть, в чем и для чего она есть, как не затем, чтобы у человека, у простого смерда, купца, дружинника, чтобы был у него дом и чтобы дом тот стоял прочен и безопасен от лихих людей, от воров, а порою и от жадного боярина – кормленика…
Конечно, сказать, какие дома там у самояди да лопи дикой! Или у кочевых половцев. Кибитка на колесах, стадо… А у тех, у звероядцев, чум, да еще из снега слепят, и тоже живут! Живут, да не так! От той жизни и нет ни хором, ни князей, ни храмов, ни пашни нет, ни запасу на год вперед – да и где бы сложить тот запас? Татары хоть и покорили мир, а джут этот придет, гололед по-нашему, и вымирают стада ихние… Все одно не так они живут! Когда-то и завоевать мочно, наши князья меж собой спорят, дак не хитро их было окоротить, а без нас и им не выжить, татарам-то, выход от нас идет? Нет, чтобы обиходить землю, чтобы растить хлеб, нужен и нужен дом. Без дома нет ничего.
И пусть никто не скажет, что много, мол, людей, дак нет жилья, трудно всем обеспечить. Строить легче миром. Когда много людей, много и рук мужицких. Очень трудно, труднее всего – рубить дом одному. Это уже не потому бывает тесно в городи, что много народу, а то места мало, всяк ладит за стеной за градскою уместиться, для всякого ратного случая, да еще постоя не любят городски-то, ну и не залюбишь! Дак того ради тесно живут. И от неуверенности, от боязни, когда не своя земля и непрочен дом – тогда живут тесно, ютятся. Плохой дом, тесное жило – значит, плохая власть, плохой князь, плохие бояра, – все плохо и худо, когда худой дом! Когда у смерда житья нет – и веры нет князю, ничему уже нет веры.
Ибо еще сказать: что такое дом? Ежели дом лишь место, где есть и спать, да хранить утварь, да лопоть, да запас на зиму – это еще не дом! Дом там и жизнь там, где от покойной бабки веретено, и кожух отцов, и зарубка, что сделал покойный брат, уходя на войну (да и не воротился с поля). И детство, и сказки, и домовой, что незримо охраняет очаг. Потому на охлупне дома – крутошеий конь. Потому узорно резанные курицы держат кровлю. Потому в новый дом провожают с хлебом-солью, выживают нечисть (на кошку-горюшку, ей первой достается в жило зайти, потом уж с приговором сами ступят).
Тут пойдут и посидки, и пиры, и свадьбы, тут и зыбка висит, тут долгими вечерами прядут и раздается стук набилок, тут пелось и сказывалось, тут умирают старики на полатях и воют плачем. Что такое дом? Вся жизнь, труды, радости, воспоминания. Поэтому красота, поэтому на воротах резь, и узорные перила по верхнему гульбищу и клети, и резные столбы, и кованые узорные кольца во дворе – привязывать коней, и узорные сани под навесом. Дом – жило, жизнь. Вот что такое дом!
И все-таки, зная все это и поняв, ты еще не знаешь, что значит сложить, срубить, построить себе дом! Все знать, а вот когда нужно приподнять за конец литое, трехсаженное, двенадцативершковое в обрубе бревно – только приподнять! – и звездочки в потемневших глазах, и что-то как рвется внутри, ибо свыше силы, свыше, а – надо. Конечно, вагами! Добрый мастер дуром не потратит сил. Но где-то, как-то, или подвести веревку, или на сани приздынуть, – где-то приходит приподнять сырое, словно литое из красной меди, двенадцативершковое в обрубе, трехсаженное бревно. И тут тогда (и не одно, а каждое из трехсот, и не по разу!) и не веришь, что не порвалось там, внутри, и конь, вытаращив глаза, весь натягивается в постромках, весь – в мускулах, и ржет, и пена падает с губ, и начинает плясать в поводьях, и тогда – кнутом! И тогда сам плечом! И тогда страшный мат с губ, закушенных тоже, как у коня, и – пошло, пошла, пошла, и-и-эх, родимые! А конь дрожит кожей, и поводит боками, и тяжко храпит, и дивно, что выдержал и конь! И мужик делит с конем береженую краюху пахучего ржаного хлеба… А их полтораста, а то и триста! Вот только испытав, и подняв (какие ни будь силы твои, а подняв!), и каждое перенянчив топором, и взволочив по слегам наверх, и дважды, а то и трижды перевернув, и наконец уложив на мох али на паклю, только проделав это с каждым бревном, триста раз, только тогда можно понять, что значит срубить, сложить, сработать или построить дом.
А дальше сказать: потому и есть боярин, князь, город, власть, купцы, монастыри, соборы, рати, царства, налоги, дани – ибо есть дом, срубленный руками смерда. Есть пристанище жизни. Есть якорь и корень, пущенный в землю, и из корня этого растет (а без него не растет и не стоит) все: от даней и кормов до гордых собраний книг, красно украшенных проповедей, красоты и добра и до государственной власти. И самое слово Родина, за которое идут на смерть, начинается здесь, в избе. И дань берут с дома, «с дыма» – с дома, в котором топится печь. Все из этого корня, от дома. Своего. Отцова. Прадеднего. Сработанного своими руками. На своей земле. В своей (и только тогда и своей!) стране, волости, княжестве, государстве.
Федор, приехав домой, увидел, что все было поздно и не вовремя. Лес вывезен, но навален без толку. Да и не диво: без хозяйского глаза и друг путем не сделает. К тому же, как на грех, все ближники были в нетях. Дядя Прохор сильно порезался горбушей и лежал, сыновья были в разгоне, дед Никанор «устарел», как он сам сказал, а сын его – плотник, каких мало, подрядился на княжую работу в Переяславль. Так что, хоть осень и стояла сухая на диво, надо бы было отложить на год. Но Федору как шлея под хвост попала:
– Мне к зимы нать уезжать, а там поход придет али еще что, тут все погниет той поры!
– Дак рубить, как у всех, и не дури! – кричал Грикша. – Княжой терем ему нать!
Дед Никанор скреб в затылке:
– Вот бы тебе, Федюха, покойный Гавря Сухой, царство ему небесное, помог! Жаль, не застал ты его. А помнишь, може? Хромал еще? Тот бы тебе и срубил, лучше не нать, а отделывал! Мастер добрый. Пьяница! Ну уж отделает – любота! На Клещине знашь Павшины хоромы? Его работа!
У Фени при слове «терем» глаза – как свечки. Сын посапывал. Федор походя совал ему палец. Ухватывал уже крепко. Что там ни говорил брат, Федор уперся:
– Терем и поставлю!
