Он снова заметался, вдруг начал вытягиваться, пальцы беспокойно заползали по одеялу.
«Обирает себя! – понял Окинф и тревожно оглянулся на дверь: – Не услышал бы кто?» Он низко склонился над отцом, придерживая его за голову, чтоб не метался. Тот вдруг захрипел, заоскаливался, выкрикнул:
– Олфер!
– Ну что ты, что, тятя, тятя! – звал Окинф. Старик успокоился, поймав руку сына, вдруг крепко сжал ее, аж до боли. Дрожь прошла последний раз по телу, глаза приоткрылись и начали быстро тускнеть. Окинф отер холодный пот со лба, дрогнувшей рукой закрыл глаза родителю и начал бормотать молитву. Дверь скрипнула. Иван Морхиня просунул в щель костистую долонь и большелобое, с рачьими глазами лицо:
– От князя срочный гонец!
– Скажи там, – не вдруг отозвался Окинф, – батюшка скончался!
Глава 87
Беда многоглавым Змеем Горынычем повисла над страной. Снег в этом году выпал рано, и сразу приморозило. Мертвые леса стояли темной игольчатой стеной вокруг белых озер – заметенных снегом пашен. Робко курились соломенные крыши укрытых снегом деревень. Редко заржет конь, проскрипят полозья. Мужик, озираясь, проедет, долго тревожно вглядываясь во встречного, и, узнавши, что свой, прокричит:
– Ково знатья? Татар не слыхать ле?
– Бают, у Володимера! – прокричит в ответ. И мужик, подумав, покрутя головой, решительно заворачивает коня к дому: бежать, так загодя, татары придут, поздно станет!
В михалкинском дому споры, ругань. Феня воет, прижимая маленького ко груди:
– Куды я с дитем!
Старший цепляется за материн подол, тоже ревет. Мать, поджимая губы, свое бормочет:
– Умру здесь! Набегаласи, когды молода была!
Федор сидит мрачный. Ойнас жмется у порога. Федору скоро в дело – объявлен сбор окольной рати, – а Грикши как на грех нет. Прислал весточку, зовет семью туда, в Москву, отсидеться. Хлеб и добро уже зарыты. Дядя Прохор с сыном давеча зашли. Прохор сильно сдал, прибавил морщин. Посидел, усмехнулся бледно:
– Я, как заслышу, что под Юрьевом, ждать не буду, за озеро – и в лес! На Горелом займище отсижусь.
– Вот и я с Прохором! – говорит мать. – А Феню отсылай, в лесе чадо поморозит.
– В дорогах боле тово! Москва не ближний свет! К батюшке уж лучше уеду!
– Татары придут, дак Берендеева николи не минуют! Лучше уж у московского князя отсидеться. Грикша при монастыре, дак и голоду не увидишь!
Феня опять начинает выть, но теперь уже с тоскливой, безнадежностью, и Федор, поняв, что женка уступила, мысленно крестится.
– Только счас собирайсь, не стряпая! С обозом монастырским успеть чтоб. Я до Гориц провожу! – как можно строже говорит Федор.
Ойнасу (ему везти Феню и детей до Москвы) на дворе:
– Вот, Яша. Сбережешь, по гроб жизни тебе…
– Не боись, хозяин. Мой сбережет! – отвечает Ойнас.
– Мамо, может, и ты?
– Не проси. Дом не оставлю. Может, и минет беда, а без глаза тут соседи и те покорыстуютце…
Там и тут скрипят осторожные возы. Потихоньку, подготовив шалаш в лесу, отгоняют скот, подале от ратных завидущих глаз. Впрочем, уезжает совсем – мало кто. На одних санях, с одной лошадью, да коли восемь ртов, куды кинешься?!
Деревни ждут, запорошенные снегом, курясь белыми дымками черных печей. Многоглавым Змеем Горынычем повисла над страною беда.
Князь Дмитрий прискакал в Переяславль уряжать рати. Уже известно стало, что хан Тохта послал на Русь своего брата Дюденя
[4]
в силе тяжце.
Филипповским постом татары, которых вели Андрей с Федором Черным, подошли к Владимиру. Город открыл ворота Андрею Городецкому без боя. Владимирские бояре переметнулись к Андрею, как только узнали, что Тохта пожаловал ему, в обход старшего брата, ярлык на великое княжение. Андрей хотел вести татар дальше, но те потребовали платы вперед. Казна была пуста. Меж тем ордынцы пришли на Русь за зипунами и не признавали никаких уговоров. Многие даже и не знали, какой русский князь, куда и зачем их ведет. Дома остались стужа, падающие от бескормицы стада, голодные жены и дети. Разряженные монгольские нойоны уже не могли, да и не хотели, сдерживать своих людей, оборванных, злых, раздраженных близкой добычей, уже разоривших по дороге сюда древний многострадальный Муром. Ордынский выход, что платили русские князья, оседал в руках хана и его приближенных, не доходя до рядовых ордынцев, вчерашних кипчаков и булгар, сорванных со своих мест и перемешанных властной мунгальской волей. Войско жило грабежом, и от грабежа к грабежу. Войску была нужна добыча, а какой урусутский хан сядет потом на престол – не все ли равно! Да и сам царевич Дюдень не желал терпеть отсрочек:
– Русский князь хочет стола – русский князь заплатит! – говорил он, посмеиваясь.
На четвертый день стоявшие под городом татары ворвались во Владимир. Андрей едва успел увести из города свою рать и убраться сам. Дмитрий Борисович с Константином в панике ускакали в Ростов – отсиживаться. Татары, как прожорливые муравьи, растекались по Владимиру. Не щадили никого, грабили горожан и бояр, обдирали церкви и монастыри. Во Владимирском соборе расхитили утварь и ризы, одрали оклады с икон, выдрали даже и чудное медяное дно (плиты пола) в соборе.
Из Владимира татарская рать покатилась, пустоша все вокруг, дальше, саранчой растекаясь по Ополью. Перед ней все бежало. Был взят и разграблен оставленный жителями Суздаль. Суздальский князь с дружиной, не оказав сопротивления, укрылся в лесах. Волна татарской конницы, зверея от грабежей, докатилась до союзного Углича и, невзирая на то, что Константин Борисович был вкупе с Андреем, разорила город вконец, уведя огромный полон и взяв откуп со всех, кто остался.
Волна войны катилась через Юрьев, оставленный без боя и тоже дочиста разграбленный, к Переяславлю. Ордынцы рвали добычу из рук друг друга, не щадя ни старых, ни малых. Андрей пытался что-то сделать, как-то направить татарский поток, но уже ничего не мог. Он послал на Переяславль Федора Черного, и тот шел с полками позади татар, нигде не встречая противника. Отдельные боярские дружины, завидя своих, русичей, выходили из лесу, сдавались Федору, абы сохранить жизнь, или переходили на сторону победителей.
Там и тут горели деревни, или подожженные татарами, или загоравшиеся сами от брошенного без призора огня сбежавшими в леса жителями. Встречу Федору Черному попадались ополонившиеся татары, гнавшие перед собой русский полон: мужиков, скот, баб с ребятишками… Полоняники с жалкой надеждой глядели на проходившую мимо них ярославскую рать, и ярославцы зло сплевывали, отворачивали лица, ярили коней.
