– Даниле? – без удивления, как о жданном, спросил брат. Федор кивнул и выложил на стол золотое кольцо. Грикша сел, вздохнул, налил себе тоже квасу, мотнув головой в сторону кольца, велел:
– Спрячь!
Выпил, вытер бороду, сказал, вздохнув:
– Войны не миновать!
– Тятя? – раздался сонный голос сына. – Тятя приехал!
Выпутавшись из одеяла, он подбежал к отцу, неловко, по-телячьи, ткнулся губами отцу в бороду.
– Тятя… Приехал… Приехал же! – повторял он, не зная, что еще сказать. Федор привлек его к себе и так и сидел, вдыхая здоровый сонный запах сына, радуясь и отдыхая после тяжелого суматошного дня… Он свое дело сделал. И последнюю волю князя Ивана исполнил. Теперь черед за Данилой, как уж он сам решит!
Глава 123
Данил Лексаныч, когда бояре зашли в палату и уселись, а переяславский гонец покинул покой, оглядел своих советников и воевод грозно-веселым взором, пожевал губами, потом протянул грамоту Бяконту и, откидываясь в кресле, сказал:
– Князь Иван оставил Переяславль мне! Чти вслух!
И, когда смятенные воеводы выслушали завещание, помолчав, твердо примолвил:
– Како помыслим о сем, бояре?
Кто-то потянул пергамен из рук Бяконта, завещание обошло круг. Каждый хотел хотя бы потрогать свиток или прикоснуться рукой к вислым серебряным печатям с клеймами покойного Ивана.
– Великий князь знает? – спросил Протасий.
– Надо думать, вызнал уже! – возразил кто-то из бояр. Тут все заговорили враз, перебивая друг друга.
– До утра отложим! – сказал наконец Данил, утомясь. Да и боярам надо было дать помыслить о себе.
В теремах, куда Данил прошел через висячую галерею, уже знали. Полуодетые княжичи во главе с Юрием толпились у дверей покоя.
– Да, да! – бросил им отец, проходя. – Спать, спать!
Овдотья в одной рубахе стояла у стола босиком, расставив толстые ноги, и наливала из кувшина квас. Данил сбросил княжескую епанчу на руки сенной девке, свалился на лавку. Девка стащила с него сапоги и убежала. Данил пил и ел, поглядывая на жену, на ее крепкое еще, раздавшееся вширь тело, колышущиеся под рубахой груди. Кончив, обтерев рот, привлек ее к себе, ткнулся носом и бородой в мягкий бок.
– Вот, жена! Отцов удел…
– Ты хоть рад ли? – спросила Овдотья, выпрастывая голые руки, чтобы поправить косы.
– Андрей ить не смирится!
– Гони ты его в шею, Андрея! – взорвалась Овдотья. – Свое добро уступать!
Он поглядел снизу вверх на красное, разгоряченное лицо жены, захохотал, шлепнул княгиню по мягкому.
– Пошли спать! Утро вечера мудренее!
Уже когда улеглись и задернули полог постели (девка, неслышно ступая, пришла прибрать со стола и вышла опять), Овдотья, поворочавшись, посунулась носом к плечу мужа, погладила его по груди, спросила негромко!
– Не откажешься?
Данил молча забрал ее мягкую ладонь, подсунул под щеку себе, прикрыл глаза и, уже засыпая, пробормотал:
– Да нет… Как тут откажешься… Драться буду, а от Переяславля, от отчины отней, не откажусь…
Юрий, так тот совсем не спал этою ночью. Сперва еще полежал на спине, слушая, как посапывает беременная жена (первый ребенок умер, едва родившись, и затем был выкидыш. Дети что-то не задались Юрию). Потом, чувствуя, как кровь ходит глухими толчками, встал, живо оделся, прошел на галерейку. Вздрагивая от ночной весенней свежести, ждал рассвета. Небо зеленело, яснело, розовело. Сторожа дремала внизу, у ворот. По стене, плохо видный отсюда, расхаживал ратник.
«Даст ли мне батюшка Переяславль или не даст? – гадал Юрий. – Может, и сам туда воротится!» Все то, что говорил о городе прежде отец, все те места, что показывал ему Данила, мало занимавшие прежде Юрия, – все вспоминалось теперь с великим значением. Он перебирал в уме переяславских бояр: Терентия, Феофана, Гаврилу и прочих, вспомнил даже и того послужильца, о котором баял батя, учились вместе, кажись, Федора, – и имя вспомнил! Да не он ли нынче и грамоту привез? Всех их теперь надо было помнить, каждого обадить, привлечь… Переяславль! Не эта же Москва вшивая! Дедов град!
– Не спишь, Юрий Данилыч? – окликнули снизу. Юрий свесился через перильца, увидел скалящуюся рожу своего выжлятника, что, верно, сейчас ходил кормить хортов – борзых псов, покивал, прокричал что-то в ответ, сам не понял, что: мысли были все там. Он поежился, почесал ладони. Всегда чесались, когда сильно чего хотел. Постучал мягкими сапогами нога о ногу. Скорей бы уж батюшка вставал, чего решат!
Ему вдруг стало страшно: а что как отец откажется, побоится дяди Андрея?! «На коленях буду ползать, уговорю!» – подумал Юрий. Солнце наконец брызнуло из-за дальнего леса, и желтый ясный свет лег на верхи теремов, на кровли и смотрильные башенки. Напротив, на гульбище, показались Александр с Борисом.
– Батюшка проснулся? – крикнул им Юрий, сделав руки трубой и сдерживая голос, чтобы – ежели что – не разбудить родителя. Борис помотал головой: нет еще! Юрий опять свесился через перильца и стал, поколачивая нога о ногу, следить за проходящими и проезжающими по улице. «И чего батюшка так цацкается с им!» – подумал Юрий, глядя вбок, туда, где, не видная за церковью, стояла хоромина, в которой содержали рязанского князя. Он вспомнил свою оплошность в бою и особенно озлился на Константина, упрямого старого дурня.
По улице кто-то проскакал стремглав. Со скрипом отворились ворота Кремника. Солнце, поднявшись, начало греть Юрию плечи. Зазвонили колокола.
Данил упорно думал все утро. На сыновей только глянул свирепо. Ел – молчал. Оболокался для княжеской думы – молчал. Приостановясь, Юрию:
– Юрко! Возьми кого из бояр, созови в думу баскака ордынского, живо! Да покланяйся тамо, носа не задирай! С почетом чтоб!
Юрий поглядел на отца сумасшедшими жадными глазами, ничего не понял. Понял только, что надо бежать, исполнять. Вздел лучшее платье. Ринулся на ордынский двор. (Мысленно ринулся: выводили коней – от терема к терему два шага, – ехали верхами, истово приглашали. И так же верхом, неторопливо, явился баскак.) Дума: решительные и испуганные, озабоченные, жадные, ждущие с нетерпением и со страхом лица, вислые и окладистые бороды, руки в перстнях, бояре в долгих опашнях, в шапках, сидят по старшинству, по званию и породе: думные бояре, тысяцкий Протасий, городовой боярин Федор Бяконт – эти впереди, дальше – окольничьи, за ними ратные воеводы, старшая дружина, свой двор. На почетном месте баскак. Княжеские сыновья, кроме младшего, шестилетнего Афанасия, тут же. Данил, выждав время, подымает бороду и говорит, больше для баскака, чем для всех остальных:
– Князь переяславский, сыновец наш, Иван Дмитрич, при кончине своей отказал вотчину свою, град Переяславль с волостью, деревни и селы, спроста рещи, весь удел – мне, дяде своему, в наследие и в род…
