Они расстались, не дав обещания встретиться вновь. Слишком горько да и трудно: где в деревне убережешься от любопытных глаз? Федор понимал, что мужик убьет ее, ежели только о чем прослышит.
И все это ворошилось в нем, не давая думать ни о чем больше. Пока сидели вчетвером, он снова вспомнил о ней и, когда Грикша начал прямой разговор, даже вздрогнул, не сразу опомнясь.
Сестра, густо заалев лицом, вышла из-за стола и из избы, хлопнув дверью.
– А есь ли кто на примете? – спросил Федор, окончательно очнувшись.
– То-то и горе, что есь! Купчик, с Углича… Ему в придано серебро нать! Вот, а ты говоришь, бронь…
– Бронь жалко! – ответил Федор.
– И с чего ты взял, что тебя возьмут? Князь еще во Владимире!
– А мне обещал Терентий Мишинич.
– В дружину хочешь?
– От своей доли откажусь в земле, серебро отдам все, что скопил! – глухо отозвался Федор. – Только бронь нужна.
– Я-то думал бронь продать, – возразил Грикша, – либо вообще оставить Просинье.
– Кто таков жених? – снова спросил Федор.
– Баял уже, купчик. Дело у его торговое, серебро нать.
– Две гривны сейчас дам. Гривну еще достану. Неуж не соберем?
– Ладно, – уступил Грикша. – Обмозгуем ужо. Митрополит по зиме будет в Переяславли, може, что и мне тогда перепадет… Слыхал, что он ростовского епископа Игнатия отлучал?
– Простил?
– Князь умолил. В Ростове князья всё волости поделить не могут!
– А кто может… (мы с тобой отцову бронь не поделим!) – А вслух: – Мне в Юрьеве старец один сказывал о Святославе, мол, оттого уступил стол Невскому, что не похотел резни на Руси…
– Не потому, а потому, что усидеть не смог… Да, да! – разгорячился Грикша. – Они добрые, хорошие, как и ростовские князи, а – не живут! Не держатся за жизнь, так-то вот!
Федор еще через неделю попытался подобраться к брату через мать:
– Мама, уломай ты Грикшу, пусть отдаст мне бронь!
– Не смею, он теперь старшой, – отмолвила она.
Они вернулись к этому разговору спустя время, уже перед самыми заморозками. Поехали в челноке на рыбалку. Ночи уже были темные, глаз выколи. Пристав к берегу, развели костер и, лежа в шатре, прислушиваясь к шорохам ночного леса и плеску рыбы, вполголоса завели спор о возможности чего-то добиться в жизни. Грикша доказывал, что все предназначено Богом, и доброе, и худое. Еще заранее, до того, как человек родится. И даже еще раньше, с той поры, как был сотворен мир. Федор горячился:
– Неуж я не могу сам сделать ничего! Да в кажном дели усилишься – и сделаешь, а не усилишься – и ничо не выйдет! Я могу так, могу и эдак. Могу сиднем просидеть, все буду ждать, что от Бога мне в рот манны небесной накладут! А захочу – заставлю себя, вот, усилием, разумом своим, и сделаю что ни то, и от меня жизнь хоть маленько, да сдвинется!
– Что ты сделаешь, Федор, то так и предназначено тебе. Ты шевелись, делай, старайся! Так тебе и нужно! А другой не будет, не сумеет, оно и уравняется.
– И татары, скажешь, предназначены были?
– И татары. Заслужили мы татар. Не они, дак другие были бы все равно.
– Тебя послушать – ложись и умирай.
– И умрешь в свой час. Все помрем.
– Бог дал зачем-то нам свободну волю!
– Нет у нас никакой свободной воли. Все предназначено, все. «Ни единый волос не упадет с головы без воли Его!» Это что значит?
– Но зачем же тогда всё? И мы, и вот!
Он мотнул головой в сторону костра и леса, где что-то гулко ухнуло и прокатилось, замирая в тишине, и снова стал слышен только тихий треск костра, шорох воды да редкие всплески рыбы.
– Видишь, Федор, ето не просто объяснить. Человек, ну словом, как мир. И в нем все то же, что в большом мире. А порядок мира – согласие. Словно в пении церковном. Голоса разны, а поют согласно. И коли на струнах играет игрец какой – струны разны, и звуки не в одно. И кабы все звуки одинаки были, не стало бы и музыки. А музыка – ето согласие. Так и в мире все и разно, а согласно одно с другим. Ты вот мятешься, бабы тебе там нужны, иное что, а ты возвысься умом и тогда поймешь гармонию мира. Надо все забыть и отбросить. И тогда услышишь, как небеса поют о славе Бога. Из разного слагается одно, единое, сущее. Ты баешь, хочешь досягнуть чего, а иной будет сидеть, и ему то предназначено, а тебе – твое. Покой и движение разны, а в природе смешаны, и не может быть покоя без движения и движения без покоя. Вот звезды: вечно движутся, а с мест не сойдут! Взгляни! И у людей, у зверей, у травы, у всего свой срок и предел. И всё вместе! Все связано, и все предназначено от начала начал. Так вот мудрецы глаголют!
Грикша одолевал его в споре, но Федор все одно не мог принять братниных слов.
– Ну все равно! Скажем, мироздание, это… И звезды, и травы… Но человек! Вот если бы я не отвез князю грамоты…
– Другого пошлют! Тут-то ты вообще никто!
– Ну пусть. Пусть я еще никто. Но вот митрополит Кирилл. Он может приказать даже князьям, отлучить кого от церкви. Вон владыку ростовского Игнатия чуть сана не лишил! От его воли много зависит!
– И ему тоже от Бога дан предел… Молод ты еще, Федор!
В лесу снова ухнуло.
– Филин, должно! – сказал Федор, подымаясь. – Пойти мережи поглядеть.
Возвращаясь, он все думал над словами брата. И все-таки в голове не умещалось. Вот небо, звезды, и все божьи ангелы там, все нерушимо, все стройно… И зачем же тогда мы? И рождены, и брошены в мир?
– А вот когда поймешь, – отозвался брат, – станешь спокойнее. Научишься все принимать, как есть.
Они вдвоем нанизали рыбу на кукан и вновь улеглись. Свод небес медленно поворачивался. Звезды передвинулись. Крупная звезда вдруг сорвалась и упала, прочертив мгновенный голубой след. Федор не поспел задумать желание. Пора было возвращаться. Они загасили остатки костра, собрали мережи и рыбу. Вода у бортов глухо булькала.
– А в Новгороде на таких челнах и не выходят! – сказал Федор. – Перевернет!
Когда они, привязав лодку, уже подымались от причалов в гору, Грикша вымолвил:
– Ладно, ежели точно примут тебя в дружину, бронь возьмешь. Но чтобы никуда боле не девать! В нашей семье чтоб!
Просиньин купчик скоро появился сам. О приданом уже урядили без Федора. И Федор просто посидел с будущим свояком за корчагою пива. Поговорили о конях, о том, о сем. Чужой был мужик. За что-то любит сестра? Или просто кто-то нужен? Договорились ждать Святок. Федор как чувствовал, что на свадьбе сестры ему не гулять.
