Боярин встретил Никиту темный, страшный зраком. «Дал бы высказать! Не то захвостнет во единый взмах!» – подумал Никита, не то что робея, а собираясь весь, словно бы в сечу или перед прыжком.
– От многих ждал, от тебя не чаял измены! – вымолвил наконец Василь Василич, и в угрозе голоса просквозила горечь.
Надломился он, крепко надломился за эти недели, понял Никита и даже пожалел про себя старшего Вельяминова. Подумалось еще: насколь проще так вот, как у самого Никиты, ничего не иметь! Тогда и падать легче, и вставать способней!
Усмехнул Никита. Прямо глянул в суровые очи боярина. Закричит? Ударит? Рванет нож с пояса? Все это пробежало в уме, и все могло совершиться в сей час, но отступил Василь Василич и руку, поднятую было, уронил…
– Думал, верил: один ты, ан… На какую гривну поболе дал тебе Алешка Хвост? – вопросил с жестокою горечью. Много и многих потерял боярин за считанные дни своего позора и остуды княжой!
– Что ж ты так дешево себя оценил, боярин? – вопросил Никита, помедлив, и насладился вполне тем, что сотворило с ликом Василь Василича в те короткие мгновения, что отмерил он боярину и себе до следующих сказанных слов: – Дороже бы я продал тебя, Василь Василич, коли б затеял продавать! – И пошел, и уже от порога, поворотясь, молвил негромко и строго: – Тебе, што ли, «там» свои люди не надобны?
Неведомою силой очутился Вельяминов прямь перед ним, и Никита тогда, прислонясь к двери спиною, совсем уже шепотом (уведает кто из прислуги – донесут) договорил:
– На людях – об одном прошу, боярин, – изругай меня пуще! Чтоб и другие поверили!
Тут вот схватил Василь Василич Никиту цепкою пятернею за воротник на груди, рванул с мясом расшитую рубаху, хряпнула крепкая ткань, – и ослаб, замер, трудно дыша, склонясь к лицу Никиты, к его очам. Чуть сузил зрачки Никита, точно кот, когда ему прямо поглядят в глаза. И оба поняли, молча.
– Коли так, не забуду… – пробормотал боярин и, глядя на порванную рубаху старшого, начал было искать в калите на поясе. Никита отмотнул головой, рассмеялся от души. Свой все-таки был боярин, свой! Понял-таки! Любовно озрел Василь Василича. Сказал, поворачиваясь:
– Того лучше! – И, отворя двери, пошел переходами и лестницами, гордо выставляя всем встречным порванную боярином грудь.
Вечером того же дня Никита резался в зернь с хвостовскими, ругался и хвастал в княжеской молодечной, выглядывая меж тем своих, вельяминовских, перешедших, как и он, на новую службу, и по мордам, по смурым, лихим или спесивым рожам гадал: кто с чем приволокся к боярину Хвосту и можно ли будет с кем-нито из них (и как, и когда?) иметь дело?
Хвост, в отличие от Вельяминовых, хозяйничавших по-старому, имел в своих селах обширные запашки хлебов, и рабочих рук в горячую пору жатвы ему никогда не хватало. Поэтому, когда подошла осенняя страда, Кремник как вымер. Всех ратных, кого мочно и немочно, отослал Хвост на косьбу яровых. Никита, хоть попотеть пришлось изрядно – в наклонку горбушею поработай с отвычки весь день! – в душе, однако, одобрил боярина за деловую хозяйскую хватку. Кормили мужиков тут же, в поле, и кормили сытно. Спали в шатрах. Высокие возы со снопами сразу отвозили на гумно, благо погоды стояли на диво способные. Солнце ослепительно плавилось в выцветающем от жары небе, смутные, копились где-то на краю окоема и таяли высокие, точно неживые облака, и легкий, порывами набегающий ветерок едва колебал знойную сытную волну спелого хлеба, весь день стоявшую над полем, над мокрыми спинами мужиков и лоснящимися конскими боками.
И все бы так и перешло в доброй русской работе, кабы не совершилось новой хвостовской пакости. Рядом с теми полями, что убирали дружинники, притулился спорный клин покоса, который о сю пору выкашивали Вельяминовы. Были тут, случались и драки в покосную пору, и с горбушами ходили друг на друга, но теперь мирно стояли по полю уже слегка осевшие, пожелтевшие круглые стога сена, и было тихо до зимней извозной поры.
Явившийся обозреть жатву Хвост подъехал верхом к крайнему стогу, потрогал плетью, вопросил что-то у своего посельского, кивнул головой. Наутро Никита, замешкавший с мытьем котла, увидел, как хвостовские молодцы молча и споро грузят чужое, вельяминовское, сено, а Хвост стоит, высясь на коне, о край поля, уперев руки в боки, и провожает глазами уходящие один за другим возы. Полдня возили сено. Потом, невесть почему, начали поджигать останнее, что еще не успели увезти. Вельяминовских, что появились ввечеру, встретили едва не с оружием. В сшибке – хвостовских было четверо на одного, и вельяминовские отступили – Никита не участвовал. Смотрел, побелев лицом, кусал губы. Подмывало бросить все и ввязаться в драку на стороне своих. Но перетерпел. Дуром порушить дело не годилось ни с какой стороны. Продолжали жать. Те, что участвовали в драке, ворочались распаренные, веселые, в ссадинах и синяках. Хвастали:
– Ну и дали мы ентим! Боле не сунутце!
– Что ж ето деитце, старшой? – негромко вымолвил ему назавтра, подавая снопы, Матвей Дыхно, один из бывших вельяминовских, молчаливый и старательный мужик, который, заметил Никита, тоже, как и он, не полез давеча в драку с бывшими своими сотоварищами. – Сожидали хозяина, а дождали татя? Так и учнем друг на друга с дубьем ходить?!
Никита только глазом повел: погоди, мол! На кратком отдыхе – только что отослали с хвостовским возницею воз – упал в колкую стерню, головой утонув в бабке горячего от солнца хлеба, и сквозь хлеб, не расцепляя зубов, чуть-чуть лениво проговорил Матвею, повалившемуся навзничь на той стороне бабки:
– Язык чешешь али взаболь забрало?
Дыхно поворотил голову, помолчал, обмыслив нежданные тихие слова бывшего вельяминовского старшого.
– А я ить думал, ты с има, с хвостовскими, теперя! – возразил, и тоже негромко.
– Взаболь, значит? – подытожил Никита и спросил, переворачиваясь на бок и глядя в высокие небеса: – На дело пойдешь?
Тихо стало за бабкой. И Никита не торопил. Текли мгновения. Наконец раздалось осторожное:
– Третьего нать?
– Кого? – вопросом на вопрос отмолвил Никита.
– Ивана знаешь, Видяку? Из наших мужика?
– Конопатого-то? – уточнил Никита.
– Ага.
Оба помолчали.
– Не продаст? – деловито осведомился Никита.
– Ни! Ни в жисть. В деле с им бывал! – ответил Матвей.
Близко простучала приближающаяся телега. Никита пружинисто вскочил на ноги.
– Айда грузить, Матвей!
Больше до вечера не перемолвили они ни словом, но работали оба по-новому, дружно, чуя друг друга, как чуют добрые плотники, когда ставят клеть и без слова берут, оборачивают и садят отесанное бревно.
Только уж вечером, дохлебывая дымное варево у походного костра, Никита предложил Матвею пройти бредешком прудок, что приметил он давеча за рощею.
