Ничего не поделаешь. Он посидел еще немного, потом поднялся и поехал к Маргарите Эдуардовне Шевалье.
Дмитрий втайне надеялся, что Маргарита Эдуардовна уехала на дачу, прельстившись хорошей погодой. Есть визиты, которые хочется оттягивать до бесконечности.
Увы! Она оказалась дома, ждала его с нетерпением, увидев же, начала говорить безостановочно. Дача? Ах, дача! Загородный дом после смерти великого писателя отошел его вдове, а когда скончалась и она, то Маргарита Эдуардовна решила продать дачу, с которой связано столько неприятных воспоминаний. Купить новую? Увольте! В ее-то возрасте, да дачные хлопоты! Отдыхать надо на модных курортах и лучше в бархатный сезон. Когда съезжается солидная состоятельная публика. Там можно завязать полезные знакомства. И она со значением посмотрела на Дмитрия.
Домработница? Отпущена. У нее, ха-ха-ха, есть дача! Внучка уехала с подругой за город. Нет, нет, нет, хорошие знакомые! Очень хорошие! И дом у них замечательный! Ее, Маргариту Эдуардовну, конечно, тоже звали, но ради книги, мемуаров о великом сыне… И вновь значительный взгляд.
«Мама дорогая! Откуда такая жажда славы?!» — мысленно посетовал Глазов.
Они прошли в комнату-музей. Имени Акима Шевалье. Глазов ерзал на диване, раздумывая: сказать — не сказать? Всю правду, от начала до конца.
— Молодой человек, вы прочитали! — воскликнула Маргарита Эдуардовна, увидев в руках Дмитрия свою рукопись.
— Видите ли, надо еще поработать, — не решился разочаровывать ее Глазов. — Но в целом… Надо бы дописать.
— Дописать?
— Да. Там очень мало о его детстве. — Как раз о детстве было слишком уж много. Тоску навевало. И кому все это интересно? Но Глазов с пафосом сказал: — Не видно, что всем он обязан матери. Образованием, развитием. А надо бы сделать на этом акцент.
— Вы так думаете? — живо откликнулась Маргарита Эдуардовна. — Ну, тогда я, разумеется, доработаю книгу! Буду трудиться, не покладая рук!
— Вы такая энтузиастка, — кисло заметил Глазов.
— А правда, Акиша унаследовал свой дар от меня? Литературный талант? Вам так не показалось?
— Трудно судить, — уклонился Дмитрий от прямого ответа. — Разные жанры. Ваш сын был слишком, я бы сказал, оригинален. Вы поработайте со своими воспоминаниями, а я потом еще зайду.
— Хорошо, хорошо, — сразу засуетилась она. — Может, чайку?
— С удовольствием, — ответил Глазов. Самая трудная часть разговора позади. Можно приступать к делу. Он все еще не решил, рассказывать ли ей правду? Чая в такую жару ему не хотелось, но куда деваться? Он даже испытывал некоторую неловкость. Обманул ведь. Наврал. А что плохого в том, что пожилая женщина пишет мемуары о сыне, которого почитают? Ей надо чем-то и как-то жить. Пусть пишет она плохо, но ведь можно поправить. Ладно. Если появятся знакомые, через которых можно это протолкнуть. Уговорив совесть, Глазов принял из рук Маргариты Эдуардовны чашку душистого чая и удобно расположился на диване.
Она вновь заговорила о сыне. Тема, интересующая обоих. Минут через десять Глазов нашел подходящий момент:
— А ведь к вам приходил незнакомый господин, Маргарита Эдуардовна, назвавшийся вашим сыном. Или не назвался? По-другому представился? Хотите, я вам его опишу?
— Откуда вы знаете? — подозрительно посмотрела на Глазова мать писателя. Потом отрезала: — Самозванец.
— Что же он вам такое сказал? А?
— Глупости! А почему я, собственно, должна слушать незнакомого человека? Его вранье? Почему Зоечка должна верить, что он — ее отец? Мой сын умер. Тому есть доказательства. Памятник на его могиле, наконец.
— Существенное замечание, — сказал Глазов, отхлебывая чай.
— В милицию надо было позвонить, да я его пожалела. Самозванец.
— Не пытался доказать, что он — Аким Шевалье?
— Ваш батюшка, простите, жив?
— А причем здесь, извините, мой батюшка?
— А притом. Если бы к вам явился человек, абсолютно на него не похожий, и назвал бы вас, скажем, «сынок». Как бы вы на это посмотрели?
— Значит, он назвал вас мамой?
— Я ему не мама. Я такого не рожала. И не учила его носить эти безобразные вещи. И посягать на святое. Слышите вы? На святое!
— Но он, может, пытался что-то написать? Почерку сына вы бы поверили? Или голос? Узнали вы его голос?
— Знаете, молодой человек, до этого, слава богу, не дошло. До записок. А что касается голоса… Если каждому самозванцу я буду доказывать, что он не мой сын… Много таких. А мой Акиша был один. Неповторимый. Но все-таки, откуда вы узнали?
— Возможно, потому, что кто-то уже пытался выдать себя за моего покойного батюшку, — пошутил Глазов.
Он представил себя на месте вернувшегося Акима Шевалье, и откровенно его пожалел. Бедняга!
Оставшаяся часть беседы прошла спокойно. Глазов решил: не надо правды. Маргарита Эдуардовна говорила о сыне в прошедшем времени: был, писал…
В чем-то она права. Аким Шевалье давно уже умер. А Андрей Никольский ей не интересен. Это не ее сын, а женщины, живущей во Владимирской области, на хуторе…
СОЛО ДЛЯ ФЛЕЙТЫ
Итак, он возвращался в Россию, богатым и знаменитым. Сердце тревожно билось. А может, все сначала?
В самолете думал о прошлом. О детстве. Есть дом, в котором он родился, есть дом, в котором прожил последние пять лет той жизни. Если разделить свою жизнь на такие вот пятилетки, получилась бы ровно одна восьмая. Не так уж мало, особенно если учесть события, которые на эту одну восьмую пришлись.
Он решил попробовать. Начать с того самого дома. Вернуть одну восьмую часть жизни. Так захотелось увидеть мать.
Лишь бы она была дома. Лишь бы одна….
Когда сошел с трапа самолета, заныло сердце. Накрапывал дождь, небо было серое, хмурое. Ностальгия — не просто тоска по родине, это образ мыслей. Приходится жить короткими приездами туда, где потом снова покажется гадко. Обругать, доказать себе, что был прав, когда сбежал отсюда, а потом тосковать именно по этой гадости. Он и тосковал.
Матери дома не было. Долго звонил в дверь и машинально шарил по карманам в поисках ключей. Ключей не было. Как странно… Нет ключей от собственной квартиры… Он решил, что мать в загородном доме, вместе с Зайкой, Миленой и ее новым мужем. Или они не ладят? Ему ничего не оставалось, как спуститься вниз.
Не сложилось. Значит, не судьба. И тут, выйдя из подъезда, он увидел, как навстречу идет мать. Времени-то сколько прошло! Он уже был здесь однажды. С лицом, изуродованным шрамом и ужасными ожогами. И не решился подойти. И сейчас видел, что мать идет прямо на него, и невольно попятился. Узнает или нет? А как же вещее материнское сердце?
Она посмотрела, как на чужого, и прошла мимо. У двери задержалась, завозившись с кодовым замком. Не обернулась, хотя он, не отрываясь, смотрел ей в спину. Раздался противный писк, дверь открылась. Она уходила, и он не выдержал и позвал:
