— Здравствуйте. Я вам не помешал? Конечно, помешал! Опоздай он минут на пять,
и неизвестно, чем бы все это закончилось! Но голос постороннего человека подействовал. Никольский пришел в себя, вздрогнул, и руки его бессильно опустились. Юлия отстранилась и тут же накинулась на Глазова:
— Митя, зачем ты взял пистолет?! Митя?!
— Значит, это ты убила Ваню Лебедева? А меня наняла, чтобы во всем обвинили вот его, — Глазов кивнул на режиссера, который с недоумением разглядывал свои руки. Сжимал и разжимал пальцы, будто проверял, слушаются они его или нет? Руки слушались, Никольски кивнул удовлетворенно и посмотрел на Глазова.
— Митя? — уточнил он.
— Дмитрий Глазов. А вы Аким Шевалье, тире Андрей Никольский? Или Андре Никольски? Имя у вас есть?
Он разглядывал Никольского с непонятной брезгливостью. А хорошо поработали граждане пластические хирурги! Вблизи его лицо похоже на маску из латекса. Из-за пересаженной кожи? Возможно! Но впечатление оставалось неприятное. Это было нечеловеческое лицо. Мимика его была небогатой. Зато глаза…
Казалось, они одни и жили на этом странном лице. И в них была ненависть.
— Где пистолет? — спросил Андре Никольски.
— В надежном месте, — по-детски ответил Глазов.
— Митя, ты же веришь, что я тебя люблю? — с надрывом спросила Юлия.
— Ты меня обманывала. С самого начала обманывала. Пользовалась, как щитом. Выйди, я хочу поговорить с твоим братом.
— Это я всех убил, — заявил режиссер. — Я. Взял у Юли машину. И пистолет спрятал тоже я.
— Где? — тут же спросил Дмитрий. Никольски молчал. Откуда ему было знать, что пистолет был спрятан в собачьей будке? И он повторил: — Юля, выйди.
— Она останется, — сказал Никольски.
— А по какому праву ты здесь распоряжаешься? — А ты?
— Да ведь это я все раскопал! Я вел расследование, носился, как угорелый! А меня обманули!
— И что? Хочешь ее посадить?
— Тебя — да! — отрезал Глазов.
— Ну? — Никольски глядел ему в лицо, не отрываясь.
— Да пошли бы вы оба!
Глаза в прорезях резиновой маски сверкнули:
— Не надо горячиться. Давай поговорим, как разумные люди. Я устал от такой жизни. Меня изматывают ночные кошмары. Ты все время шел по моим следам, ты знаешь обо мне все. Думаешь, я не заслужил права убивать?
— Бред какой-то, — не выдержал Глазов. — Ты — маньяк!
— Вместо того, чтобы в тюрьму меня сажать, лучше бы помог. У меня есть деньги. Много денег. Что такое твоя работа? А вот если ты нам поможешь… Не только мы скажем тебе спасибо. Сколько людей нуждается в помощи? А? Я дам тебе свою кредитную карту. И напишу код. На счету лежит крупная сумма. Ты можешь снять ее. Хоть всю. Все деньги. Это большие деньги. Только оставь ее в покое.
И Никольски кивнул на сестру. Глазову стало стыдно. Разве не ради этого он влез в историю? Разве не из-за денег? И вот добился своего. Звучат фанфары. Только марш отчего-то похоронный.
— То есть… Что ты понимаешь под словом оставить?
— Оставить — это значит исчезнуть из ее жизни. Совсем.
— Аким! — крикнула Юлия.
— Не мешай. Разве ты не видишь, что он тебя не любит? Раз торгуется.
— И что? — спросил Глазов. — Я должен чувствовать себя виноватым? Да по-моему, я из нас троих самый порядочный!
— Аким прав: уходи, — устало сказала Юлия. И села в плетеное кресло, обхватив голову руками.
— А что будешь делать ты? — спросил Глазов у Андре Никольски.
— К матери поеду.
— К матери? На хутор?
— Вот видишь. Ты все понял, — усмехнулся Никольски. — Мне надо поговорить с ней. Я верю в ее мудрость. Дай мне лист бумаги, я все напишу.
— Напишешь?
— Мне так проще. Письменное признание во всем. При свидетелях и за моей подписью. Пусть Юлия отвезет это тому человеку, который ее допрашивал, а я поеду к матери. Не сбегу, не беспокойся. Куда мне бежать? Я не хочу, чтобы моя сестра села в тюрьму. И ты этого не хочешь.
— Не хочу, — согласился с ним Глазов.
— Отдай мне пистолет, — Никольски протянул руку.
— Сначала с ней поговорю.
— Она же для тебя все это делала! Неужели не понял?
— Ну, убила-то она не для меня. Ты садись, пиши. Лучше в доме. Оставь нас одних.
Юлия медленно поднялась из кресла:
— Я покажу, где письменный прибор. И бумага. Они ушли в дом. Дмитрий ждал, собираясь с мыслями. Минут через пять она вернулась. Встала на пороге, словно не решалась войти. Он медленно сказал:
— Все будет так, как ты хотела. Я отдам ему пистолет и никому не скажу, где и когда его нашел.
— И что дальше?
— А разве мало?
— Аким прав: ты меня не любишь.
— А ты?
— Я — да.
— Насмешила! Хорошенькая любовь! У меня даже слов нет!
— Ну что мне, умереть, чтобы это доказать?
— Зачем же? Жить. Ты получила то, что хотела. Убила своего любовника, заставила меня поверить, будто это сделал другой человек. Я, в свою очередь, заставлю поверить в твою версию остальных. Можешь спланировать еще какую-нибудь пакость. У тебя хорошо получается. Только с кем-нибудь другим, не со мной. С меня довольно. Да Светка лучше! Права она была! Ты — это страшно! Режиссер-то, по крайней мере, сумасшедший! Но ты-то нормальна! И делаешь это в здравом уме и твердой памяти! Используешь людей! Да ты ничем не лучше своего мужа — покойничка! Вы друг друга стоили! Теперь я это понял!
— Значит, ты вернешься к жене?
— Да.
— Митя… — она беспомощно моргнула. — У тебя пуговица на рубашке оторвалась. Давай я ее пришью.
— Жена пришьет, — усмехнулся Глазов.
— Аким долго будет писать?
— Надеюсь, я успею собрать свои вещи.
— Надеюсь, это не из-за денег. — Что?
— Не из-за денег, которые он тебе пообещал. Или я по-прежнему ошибаюсь в людях.
Он не ответил, направился к двери. Она молча отстранилась, пропустила. Глазов отправился в комнату, собирать вещи. Андре Никольски сидел за столом. Писал. Глазов прошел в ванную комнату, взял с полочки свою зубную щетку, бритвенный прибор…
…Никольски закончил писать. Глядя, как он запихивает в сумку свитера, усмехнулся:
— Правильное решение. Ну, в подробностях ты сам как-нибудь. Держи, — и протянул Дмитрию исписанные листки бумаги. — А вот это лично для тебя.
Это была кредитная карта. И согнутый пополам листок бумаги. Дмитрий развернул его, уставился на цифры. Это был код и сумма, лежащая на счету. У него пересохло в горле.
