— Мальчик? — робко спросила ее мать, принимая на руки сверток.
Медсестра, сунувшая ребенка, поджимала губы: родители Мукаевы никому ничего не подарили.
— Мальчик, — кивнула Инночка. — Иваном назову.
Рассказы Лидии Станиславовны о счастливой жизни с маленьким Ванечкой запали ей в душу.
— Ваней так Ваней, — кивнул хмурый отец и осторожно спросил: — А по отчеству как запишем?
Инночка гордо вскинула голову:
— Александровичем. По тебе, папа.
— Что ж. Иван Александрович, значит. — Родитель Мукаев вздохнул и открыл заднюю дверцу «Запорожца»: — Ну, полезайте.
Маленький Ваня Мукаев надрывался отчаянным криком…
СНОВА ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Ближе к полуночи
— Так зачем вам все это нужно? — спросила Татьяна Евгеньевна, закончив рассказ. — Неужели встретились с братом?
— Может быть. Может быть, и встретился.
В голове после рассказа медсестры всплыла почему-то одна фраза: «Я старше тебя, урода, на целых пять минут!» Кто это сказал? Кому? Но было отчего-то очень и очень больно. «Я старше…»
— А Сидорчук? — спросил вдруг он. — Как вас нашел?
— Он же из Горетовки. Кажется. Знает эту… Ну, сорокалетнюю мамашу.
— Ей теперь уже семьдесят семь, — задумчиво сказал он. — Значит, господин Сидорчук не поверил, что у его одноклассника есть двойник, и решил этот вопрос для себя прояснить. Как же он вас нашел?
— А я до сих пор в роддоме работаю, — с гордостью сказала Татьяна Евгеньевна. — Правда, давно уже не старшей сестрой. Так, подрабатываю. На пенсии я. Сами понимаете…
— Да-да, денег мало, пришел Сидорчук, предложил заплатить за историю рождения своего приятеля. А она осталась в памяти. Осталась ведь?
— Осталась, — тихо прошептала Самойлова. — Ну, вот вы как думаете: правильно мы поступили или нет?
— Вы меня об этом спрашиваете? Меня?! Правильно или нет?!
— А что вы так кричите?!
— А не надо подменять собой Господа Бога, вот что! Не надо! Благодетели!
— Вы все равно мне теперь ничего не сделаете! — внезапно ощетинилась Татьяна Евгеньевна. — За все отвечал Щукин, а он давно умер!
— Да идите вы все!
Он выскочил из квартиры, громко хлопнув дверью. Что чувствовал? Да ничего! Жизнь могла сложиться иначе. А как иначе? Ну, был бы у него брат. «Я старше тебя, урода, на целых пять минут!» Откуда эта фраза? И кто урод?
Он захотел вдруг увидеть Ивана Саранского. Очень захотелось. Скорее надо домой.
…Зоя встретила громким охом:
— Откуда ты?! Так поздно?!
Ничего не ответил, проскочил в большую комнату. В тумбочке под телевизором куча видеокассет. Что-то же должно на ней быть написано!
— Что ты ищешь, Ванечка?
— Кассету.
— Какую?
— Зоя, уйди!
Впервые повысил на нее голос. Побледнела, попятилась к двери. Но нельзя же все время ходить за ним по пятам! Он же хочет хоть немного одиночества! Хочет найти, наконец, себя! «Терминатор-1», «Терминатор-2», железные кулаки, двойные и тройные удары, махаловка, душиловка, драка, драка, драка… Господи, какой бред! Он мог это все смотреть?!
Кассета в черной пластмассовой коробке, без названия. Оно? Вставил, перемотал на начало, включил видео. Полосы, потом качающееся изображение, хаотическая смена планов: сначала крупный, лица лезут чуть ли не в камеру, искажаются, словно под увеличительным стеклом, потом вдруг эти же люди, только теперь далеко-далеко. Илюша Сидорчук не был профессионалом. Даже грамотным любителем не был. Это оказалась одна из тех безобразных любительских съемок, которые он, следователь Мукаев, кажется, терпеть не мог. Люди, впервые увидевшие камеру, совершенно не знают, как себя перед ней вести. Большинство из них в нетрезвом состоянии, кривляются кто во что горазд. Показывают языки, растопыренные пальцы, кричат:
— Илюха, мы здесь! Ау-ау! — и машут руками.
Смотреть на это не просто неинтересно — мерзко. Жители поселка Горетовка таращатся в объектив с первобытной радостью дикарей, впервые увидевших стеклянные бусы в руках высадившихся на берег европейцев. Пошлость. Мерзость. Торопливо нажал на перемотку. Вот, кажется, начинается.
Горетовская средняя школа, вечер встречи выпускников. Что-то очень знакомое. Он это помнит, потому что помнит или потому что неоднократно просматривал пленку? Все до боли знакомо: старое облупившееся здание, клочья штукатурки по красному кирпичу, окно в кабинете физики на втором этаже. Кабинет, где раньше проходили классные часы, а теперь бывшие выпускники собрались в нем, чтобы достойно отметить встречу после шестнадцати долгих лет. Дата не круглая, но в Горетовке так принято. Каждый год, на майские праздники, мы с друзьями…
Он видит себя сначала издалека, в окно. К школе подъезжает черный «Мерседес», явственно слышатся все эти «а!», «о!», «ну Ванечка дает!», взволнованное перешептывание женщин, его бывших одноклассниц, теперь уже толстых теток. Кого-то из них он любил, нет?
Иван Саранский выходит из машины, поднимает голову вверх, потом, махнув рукой, запирает дверцу своего черного «Мерседеса», пикает сигнализацией. И очень неплохо он держится. Естественно. Нет ощущения, что человек, словно костюм с чужого плеча, примерил вдруг чужую жизнь. Нет, он действительно хорош собой, образован, удачлив, богат, пользуется успехом у женщин. Он единственный из выпуска, кто рванулся вперед, на самый верх, расталкивая прочих локтями, и разбросал в итоге, расчистил местечко под солнцем. Неплохое, сытное местечко.
— Сволочь! — вдруг вырывается у него. И еще раз со злостью: — Сволочь!
Отчего-то он ненавидит этого человека. Ненавидит его манеры, походку, голос, все сказанные им слова, словно знает, что там, за ними, в самой глубине, совсем другое. Что этот человек вовсе не такой, каким кажется. Не добрый, не милый, не щедрый, не…
Кабинет физики. Старая кафедра, за ней школьная доска. Снимают оттуда, с возвышения. Нет, Сидорчук определенно бездарность! Изображение дрожит. Зависть? Несомненно! Хотя, передав камеру кому-то другому, Илюша лезет в кадр, обниматься. Лицо у него при этом кислое, улыбка натянутая, резиновая, словно лопнувший пузырь от розовой жвачки, размазавшийся по губам. Иван Саранский улыбается широко, щедро, по-голливудски. В камеру он не лезет, мол, видали и не такое, но в историю не спешим. Подождет история. Саранский двигает на передний план других, хотя именно он здесь, без сомнения, самый-самый.
Нет, приятный мужик, черт возьми! Ему бы сейчас пальцы загибать да соловьем заливаться о своих заслугах, а он скромно садится за парту, не за первую, за третью. Должно быть, за свою. Рядом тут же плюхается одна из толстых теток. Первая любовь? Камера словно ждет от них двоих чего-то. Так и караулит.
