— Слушаю вас.
Так ему было значительно легче. Оставался невыясненным один только вопрос: черный «Мерседес». Руслан Свистунов не только друг детства, а еще и старший оперуполномоченный, капитан милиции. И, глядя в лихие глаза крепкого коньячного цвета, следователь Мукаев негромко спросил:
— Как другу детства последний вопрос можно?
— Разумеется. — Свистунов тоже успокоился. Лихорадка первого впечатления прошла, они начали друг к другу притираться. — Спрашивай… те.
— Я брал взятки?
Свистунов даже поперхнулся от неожиданности:
— Оказывается, удар по голове пробуждает в человеке не только грамотность и вежливость, но и честность. Знаешь, я на ком-нибудь попробую. Обязательно. А насчет тебя, Мука… Мукаев. Как говорят: не пойман — не вор.
И он понял, что эту версию насчет того, откуда у него мог взяться черный пятисотый «Мерседес», надо еще проверять и проверять. Какие же надо было брать взятки чтобы, купить эту машину? И у кого брать?
— Ну, хорошо. Так, значит, мы с вами расследовали это дело вместе?
— Какое дело?
— Об убийствах. Серийных, так, кажется, говорят?
— Именно.
Свистунов пододвинул поближе к столу старое кресло, обтянутое черной искусственной кожей, сел, задумчиво сказал:
— Только, видишь ли, какое дело… Давай все-таки на «ты»? — Согласный кивок: ладно. — Дело в том, что сначала мы действительно работали вместе. Ты делал свое дело, я свое. Я ноги, ты голова. Я должен бегать, улики добывать, раскрывать преступление, ты — допрашивать свидетелей и подозреваемых, сопоставлять факты, вести уголовное дело, чтобы в итоге его довести до ума и отправить в суд. Только после того, как полгода назад обнаружили последний труп, ты вдруг резко замкнулся в себе. Бумаги стал от меня прятать.
— Почему?
— А вот этого я, друг детства, не знаю. Но мою оперативно-розыскную работу ты, следователь Иван Александрович Мукаев, вдруг взялся выполнять сам. Ездил по району, по тем местам, где нашли трупы, расспрашивал людей и что-то там себе думал.
— А завод? Подпольное производство водки?
— Это мы вместе. Ты очертил район, в котором, как предполагал, он находится, заводик этот. Район называется Нахаловкой. Это частный сектор, особнячки там стоят, дай боже! Вот в подвале (судя по всему) одного из особнячков и разливают эту дрянь по бутылкам, шлепают этикетки, акцизные марки и отправляют ящиками по всей области. Ночами, должно быть, вывозят. Тайно.
— Почему именно там? В Нахаловке?
— А это ты так решил. Ходил там с неделю перед тем, как исчезнуть, всех расспрашивал, выслеживал, в засаде ночевал.
— А ты?
— Я? Хочешь сказать, это мое дело, выслеживать по ночам, откуда вывозят ящиками «паленую» водку? Правильно, мое. Только я, Ваня, женатый человек, если ты еще это вспомнишь. По-настоящему женатый. И моя жена всегда думала, что если друг детства Иван Мукаев зовет ее мужа ночью сидеть в Нахаловке, в засаде, то это значит только одно: пьянку и женщин. Я не знаю, машину ты караулил по ночам или лазил в окна к неверным женам. А насчет заводика… Должно быть, ты его нашел. Какой дом, не припомнишь?
— Припомню. Обязательно. Я уверен, что память вернется. Только давай сейчас о другом. Об этих десяти трупах.
— Дело в сейфе, — спокойно сказал Свистунов. И посмотрел на него с большим интересом. Он понял этот взгляд: неужели, покажешь? И ответил:
— Покажу.
Полдень
Он так и не понял, почему, отстранив Руслана Свистунова, стал заниматься делом о серийных убийствах в одиночку. Совершенно ничего не понял, кроме одного. Разложив перед собой фотографии, почувствовал вдруг головокружение и подступающую к горлу знакомую тошноту.
Не было никаких сомнений в том, что он все это уже видел и раньше. До боли знакомые, много раз пропущенные через себя детали: исколотые ножами тела, мертвые лица, которые он, без сомнения, когда-то видел, безобразные подробности истерзанной плоти: «…десять проникающих ранений грудной клетки спереди — справа и слева, повреждены сердце, сердечная сумка, аорта, легкие, легочная артерия…» Да, он думал об этом много и долго. Думал и размышлял: почему? зачем?
— Ну, что? — спросил капитан Свистунов. — Что-нибудь прояснилось?
— Не знаю. Но я видел это, — с уверенностью сказал он.
— Конечно, видел. Мы вместе выезжали на осмотр места происшествия. Ты разрешишь, я взгляну?
— Да, конечно.
Свистунов пододвинул к себе дело. Сделался вдруг нервным, начал листать, морщиться, оттягивать ворот рубашки, словно тот душил и мешал двигаться и был собачьим ошейником, никак не воротником.
— Ты спросил, Ваня: «Не брал ли я взятки». А я ответил: «Не пойман — не вор». Так вот, Иван Александрович Мукаев: я понятия не имею, почему ты не посвящал меня в подробности своего расследования. Потому что ничего такого, чего бы я не знал раньше, здесь нет. Ты понимаешь?
— Нет.
— А я так думаю, что последние несколько листов здесь просто-напросто отсутствуют. Вырваны, изъяты.
— Как это?
— А так. Ты изъял их отсюда, Ваня. И где ж они теперь?
— Не знаю.
— Дома? Порвал? Сжег? Я хочу знать, где они?
— Клянусь тебе: не помню!
— Тебе заплатили? Кто заплатил? Как другу скажи, я ж никому. Все понимаю.
— Да не знаю я ничего! Да я полжизни бы отдал, чтобы хоть что-нибудь в голове прояснилось!
— Я видел, как ты уезжал в тот день, — сказал вдруг Свистунов.
— Следил за мной? Ты за мной следил?! — спокойнее, туда его, внутрь, этот пузырь.
— Ну что ты, Ваня! Присматривался. Последние дни очень внимательно к тебе присматривался. Машину свою ты из гаража не стал выводить. Выйдя на трассу, поднял руку, проголосовал, поймал частника и поехал.
— Куда?
— В сторону Горетовки.
— Горетовка? Что это Горетовка? — Вспышка перед глазами, и что-то теплое разлилось внутри. Горетовка… До боли знакомое.
— Большой поселок на самой окраине района, километрах в тридцати отсюда. Там нашли первый труп. Восемнадцать лет назад. Вспоминаешь?
— Женский, — прошептал он.
— Ну да. Женский. Вообще, странный тип этот наш серийный маньяк, и понять его очень непросто. На первый взгляд, кто под горячую руку попал, того и истыкал ножом. Причем выбирает какой-то отстой. Та, первая, была местная б… Пила, как сапожник. И сначала даже значения не придали: подумали, очередной хахаль ножичком животик почесал. Всю Горетовку перетрясли. Задержали одного. «Да, — говорит, — пили. Вместе пили. Больше ничего не помню». Ну, его и посадили. Что ж невероятного? Перепились, подрались. Никто ничего не помнит. Два года тихо было. Ты соображаешь, Ваня? Два года!
