– Что вам угодно, господа? – спросил фельдшер, подозрительно вглядываясь в лица чекистов. – Я только что после операции, еще даже рук не вымыл.
На его халате действительно виднелись свежие пятна крови. Наверное, операция была непростая.
– Что же ты, Леопольд Макарыч, словами разбрасываешься? – с неудовольствием спросил Черницкий. – Никак свое белогвардейское прошлое забыть не можешь? Какие мы тебе господа? Господа все давно в Черном море купаются.
– Ага, товарищи чекисты пожаловали! – воскликнул Кузьмин, словно только теперь узнав Черницкого. – Милости просим. У нас тут, на скорбном одре, знаете, ни красных, ни белых. А прошлым меня попрекать незачем! Не по своей воле, а по мобилизации я к белым попал, при первой возможности бежал, крови рабочей не проливал. Все это хорошо вам, товарищ Черницкий, известно! А то, что я вас господами назвал, так вы теперь такие и есть. Чья воля, те и господа. А я человек не молодой, мне переучиваться поздно. Так с чем пожаловали?
Сидорчуку очень хотелось провести с ершистым фельдшером разъяснительную работу, но он не стал тратить драгоценное время и сразу перешел к делу.
– Тут я к вам Егорова посылал, – строго сказал Егор Тимофеевич. – С мертвого тела бороду сбрить. Утром вам привозили, так?
– И мертвое, и полумертвое, – не моргнув глазом, ответил Кузьмин. – Кстати, из вашего раненого я только что достал пулю. За малым до сердца не дошла. В рубашке, должно быть, родился.
– Ганичкин? – оживился Сидорчук. – Живой, значит? Поговорить нам с ним требуется.
Фельдшер посмотрел на Сидорчука как на сумасшедшего и сурово проговорил:
– Без сознания он. Один бог знает, очнется ли. Много крови потерял человек. Рана серьезная. С ангелами он сейчас разговаривает, а с вами не получится. Никак.
– Ну так я тебе своего человека пришлю, – сказал Черницкий. – За раненым присматривать будет. Если кто про Ганичкина спросит, к нему направляй. Понял? Хоть ангел это будет, хоть черт с рогами.
– А как же с трупом? – спросил Сидорчук. – На него-то можно взглянуть?
– Да хоть залюбуйтесь, – проворчал Кузьмин. – На заднем дворе сарайчик у нас вместо морга. Там он на столе лежит. Мне им пока некогда было заниматься. Но дело и так ясное – проникающее пулевое ранение, смертельное. А ваш брадобрей там еще, наверное. Пустил я его. Мне-то борода у покойника ни к чему, мешает только. Ступайте, смотрите.
Через черный ход Сидорчук и Черницкий вышли на задний двор и заглянули в сарай, где на столе, обитом цинковым листом, лежало бездыханное тело Балцетиса. Егоров с непроницаемым лицом стоял у входа и смолил папиросу. Он уже сделал свою работу, и пожелтевшее мертвое лицо Балцетиса светилось бледными пятнами кожи там, где прежде росла рыжая борода.
Сидорчук подошел к столу и долго вглядывался в неподвижные черты мертвого человека.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – с огорчением произнес он наконец.
Черницкий вопросительно посмотрел на него.
Сидорчук махнул рукой и решительно направился к двери. Он вышел на воздух, закурил и мрачно нахмурил брови, глядя в одну точку на залитом солнцем дворе.
– Ну ты хоть скажи что-нибудь! – не выдержал Черницкий. – Узнал, что ли, Балцетиса?
– Узнал, – зло обронил Сидорчук. – Только никакой он не Балцетис, сволочь! Смагин, что ли, его фамилия. Чекист, точно, только предал он нас, выходит, не вчера, не позавчера, а много раньше. Знаешь, Черницкий, этот Смагин со мной в одном отряде приезжал сюда шесть лет назад. А вернулся раньше и под другой фамилией.
– И что?
– А ничего. Плохо это, – покачал головой Сидорчук. – В отряде только двое знали суть дела. Я да покойный Яков. Смагин просто в охране был. Хотя отбор строгий проводили. Брали только проверенных. Раз он вернулся, значит, тоже что-то узнал. Это меня печалит больше всего. Сколько же народу теперь про нашу тайну знает?
– Меня тоже это печалит, – презрительно заметил Черницкий. – Похоже, тут полгорода знает эту твою тайну. Один я как дурак…
– Да уж, наверное, – бесхитростно отозвался Сидорчук. – Но я все равно тебе ничего не расскажу. Сам на стороне узнаешь – другое дело. А я не уполномочен.
– Да наплевать, – ожесточенно сказал Черницкий. – Когда тут половину народа перестреляют, может, тогда передумаешь. Смотри только, как бы поздно не было!.. Ну да ладно. Что дальше-то собираешься делать?
Сидорчук ничего не стал говорить, затоптал окурок и решительно направился к больничному корпусу. Черницкий потянулся за ним. В пропахшем карболкой коридоре они опять встретились с Кузьминым. Он строго посмотрел на них сквозь круглые очки.
– Только взглянуть, – просительно сказал Егор Тимофеевич. – Одним глазком.
Кузьмин молча толкнул дверь ближайшей палаты. Они зашли внутрь. Запах карболки, лекарств и болезни был здесь особенно силен. На железной койке, весь перебинтованный и бледный как смерть, лежал Ганичкин. Глаза его были закрыты, щеки ввалились, на них выступила щетина. Сейчас, когда исчез его насмешливый взгляд, не был слышен деловитый уверенный говорок, господин этот вдруг превратился просто в немолодого, сильно побитого жизнью человека. Сидорчук, хмуря брови, разглядывал его. Ганичкин едва дышал. Егору даже показалось, что жизнь вот-вот покинет его. Он наклонился, чтобы приложить ухо к груди раненого, и был весьма бесцеремонно ухвачен за локоть цепкими пальцами Кузьмина.
– А теперь выйдите немедленно в коридор! – звонким шепотом прикрикнул на него фельдшер и с неожиданной силой потянул Сидорчука к двери. – Вы не у себя в ЧК, уважаемый товарищ! Здесь правит Гиппократ!
– Кто правит? – озадаченно спросил Егор Тимофеевич у Черницкого, когда фельдшер выставил их обоих из палаты.
– Гиппократ, – посмеиваясь, ответил Черницкий. – Ну, это вроде как иносказательно. Мол, здесь, в больнице, всегда прав доктор, а мы вроде как нежеланные гости. Да ты на Кузьмина не обижайся. Он с причудами и у белых служил, это правда, но дядька, в сущности, хороший. Потом учти, что по этой части у нас больше никого нет. А он безотказный – хоть днем, хоть ночью.
– Да я чего? – фыркнул Сидорчук. – Твои болячки, сам с ними и разбирайся. А мне бы со своими управиться.
– Ну и что? Снова ночью в монастырь пойдешь? – усмехнулся Черницкий.
– Зачем ночью? Я сейчас туда наведаюсь, – решительно сказал Егор. – Своих возьму, машину… Дашь мне еще пару ребят?
Черницкий задумчиво посмотрел в окно и сказал неохотно:
– Пару, так и быть, дам. Только, если не возражаешь, постарайся не лезть под пули. Хорошо, что этой ночью легко отделались.
– Я, знаешь, сам не охотник под пулями разгуливать, – сердито ответил Сидорчук. – Но и у тебя бойцы тоже не для того, чтобы на балы ходить. От пули в наше время никто не застрахован.
– Оно так, – вздохнул Черницкий. – Только теперь и каждый человек на счету. У меня и так на одного меньше.
