И еще спросим: насколько реально было объединение Италии Неаполем? В те годы, опять же! Да, вполне реально! Не умри Владислав, окажись у него столь же талантливые наследники, и совсем по-иному пошла бы судьба Италии!
А объединение Польши с Литвой? Мало кому известно, что Томачелли-Бонифаций IX был заочным крестным отцом дочери Ядвиги, названной, кстати Бонифацией, и когда та умерла и Ядвига тоже (13 июля 1399 г. умерла Бонифация, прожившая всего месяц, а 17 июля 1399 г. сама Ядвига), то Бонифаций IX сам служил несколько панихид по той, которую всегда именовал «благочестивейшей дочерью и избранницей церкви». Служил и плакал. А в память о ней издал буллу о возобновлении деятельности Краковского университета (1400 г.), которому Ядвига завещала все свое личное имущество.
Переходные эпохи интересны именно тем, что они как бы беременны разными возможностями, при которых за гибелью сущего брезжат новые вершины судьбы, и ничто еще не решено всклень.
Оратор римский говорил,
Средь бурь гражданских и тревоги,
Я поздно встал, и на дороге
Застигнут ночью Рима был.
Так! Но прощаясь с римской славой
С капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат судьбы ее кровавый.
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
И сколько, и в какой степени, именно, вина (или заслуга!) Коссы в том, что объединение Италии неаполитанскими династами не состоялось? А также спросим, какова роль Флоренции в том, что не состоялось завоевание – объединение Италии миланскими герцогами? Все это неясно, и, конечно, именно в этом, а не в кошмарах убийств сосредоточивается интерес затронутой нами эпохи!
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые,
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был,
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Блажен ли? Большинство современников «эпохальных» событий видит ужасы погромов и насилий, кровь и грязь, болезни и голод, и хочет одного – покоя. Мало кто хочет, да и может быть небожителем!
И ладно, после подробного разговора об индульгенциях, у Парадисиса еще более подробного, мы опустили юбилейный 1400 год, кстати, значительно поправивший финансовые дела папы Бонифация IX. Столетний юбилей, начавшийся еще за год до того шествиями «белых», едва ли не изо всей Европы с севера, из-за Альп, направлявшихся в Рим в долгих белых льняных рубахах, оглашая воздух возгласами «Милосердие!» и призывая к миру среди христиан. Они шли и шли по всем дорогам, ведущим к «вечному городу», а в дни юбилея 1400 года «белые» заполонили весь Рим.
Они молились и пели. Пели и молились. И шли, шли, шли… Иные падали в пути и, закатывая глаза в смертельной истоме, шептали одно только слово: «Милосердие!» Их никто не мог, да и не хотел задерживать. Грубые кондотьеры, наторевшие в смертях и насилиях, боялись их, как боятся привидений. Никто не ведал, что делать с этими полуголыми истомленными грязными людьми с неистовыми взорами мучеников, готовых погибнуть в пути с твердою верой, что этот путь приведет их в рай.
Они шли из-за Альп, закидывая в кусты сношенные до предела веревочные сандалии, окропляя босыми, сбитыми в кровь ногами пыль далеких дорог, шли, чтобы донести до всей этой утонувшей в суете, в роскоши, в отчаянной борьбе за наживу толпы тихое слово Христа, шли, дабы возвысить к понятию вселенской любви заблудшее человечество. И руки наемных солдат, привыкшие убивать, невольно подымались в молитвенном трепете, осеняя своих владельцев знамением креста, а измученные в ежедневной битве за хлеб насущный крестьяне выносили им, ради Христа, кто кусок черствой лепешки, кто кринку молока, огрызок сыра, пару смокв или виноградную гроздь, и тоже молились и крестились им вслед, в задумчивости провожая взглядом белую череду истомленных и неутомимых, бредущих по дорогам Италии паломников.
«Милосердие!» Довольно войн, разорений, насилий! Разве нет у вас, людей, у всего человечества, иных путей ко благу и свету, к тому, о чем заповедовал Иисус Христос – «Иисус сладчайший», давший себя распять за всех в далекой Иудее четырнадцать столетий назад? Милосердие!
…Какой-то овечий загон, грубая солома. Прикрытые ветхим рядном, они спят рядом с козами, недоверчиво сбившимися в соседнем загоне. Кто-то из них шепчет молитву, кто-то стонет во сне. Многие прячут у себя на груди зашитыми в ладанки кто стертый серебряный цехин или крону, кто имперский талер, польский грош, горсть сольди, дабы донести до Рима и сложить к ногам наместника Святого Петра. Им нечего тратить на дорогу, нечем платить за ночлег. Умирая в пути, они умирают безропотно. Незримый, под пение молитв, мирный крестовый поход!
Милосердие! Подчас – единственное слово, выученное ими по-итальянски, да еще слово «Рома» – Рим.
Косса ехал с поручением Бонифация в Болонью, когда на знакомом перевале, с которого когда-то, убегая от инквизиции, глядел он с седла на задумчивые аквамариновые тосканские дали, узрел вереницу «белых» паломников. Впечатывая нечувствительными ногами следы в ноздреватый слежавшийся снег, они шли друг за другом, иные полубредово подымая очеса к небу и повторяя, с придыханием, время от времени одно и то же слово: «Милосердие!»
Он приказал остановить коляску на обочине дороги и, не ведая сам, как должен поступить, предложил было бредущим кусок запеченной говядины. Но пожилая женщина с загорелым, покрытым несмываемой пылью лицом, с улыбкой, больше похожей на трещину, обнажившую желтые зубы, отвергла этот дар и, сложив руки (Косса был в облачении), попросила благословить ее. Архидиакон Святого Евстафия, сбрусвянев, велел тотчас убрать мясо и достать странникам сушеную рыбу, всю, какая была в сундучке, сыр и хлеб. Они подходили один за другим, молодые и старые, все одинаково обожженные солнцем и посеребренные пылью, и сперва просили благословленья, а затем брали кусок рыбы и сыра, ломоть хлеба и ели, стараясь не ронять крошек, и отпивали по глотку вина, предложенного Коссой, и лишь иногда, с тою же запредельной улыбкой повторяя два выученных ими итальянских слова: «mifericordia» и «Roma» – Милосердие и Рим!
Прежняя женщина, достав откуда-то из-под лохмотьев маленький деревянный крестик, что-то объяснила Бальтазару на своем языке и протянула ему крест со словами, как понял он, означающими: «На, возьми!» И он взял этот крест, теплый от прикосновения к женской груди, на которой он был спрятан, и опустил было в калиту на поясе, но понимая, что ему вручена какая-то святыня, поколебавшись, вновь достал крестик и поцеловал и перекрестил его, а женщина улыбнулась снова, сразу похорошев и помолодев – уже не старуха, а нестарая, хоть и невероятно измученная женщина. И она произнесла вновь единственное известное ей итальянское слово: «mifericordia». И поклонилась, и он поклонился в ответ и, исправляя прежнюю неуклюжесть, приказал выдать им, каждому, по нескольку сольди, которые они тут же и попрятали в бело-серые лохмотья свои, дабы донести неистраченными до Рима, и долго смотрел потом им вослед, – а женщина обернулась к нему еще раз и помахала рукой, – смотрел, уже не видя в них прежних нечистых старух, стариков и детей, но только «белых» (издали их заношенная роба вновь казалась непорочно белой и сияла на солнце) – белых, почти что спустившихся с небес очеловеченных ангелов, и смутно было у него на душе. Нет, не стыд, а нечто большее! Так необычайно мелки, так ничтожны показались ему сейчас все его похождения, ночные пирушки с Томачелли, широко распахнутые глаза юных любовниц, замирающих от прикосновения сильных мужских рук… «Царство мое не от мира сего!» – пришли на ум вещие слова Спасителя…
