– А могила? – вопросил Епифаний.
– Цела.
Никон помолчал, глянул проголубевшим взором, высказал тихо: «Порою глаза закрою, представлю, как пришел к нему, как просился сперва, и таким чую себя отроком малым! Да, отроком! До сих пор… Хоть и на шестой десяток пошло. Великие были люди! Время идет, мелкое отходит посторонь, забывается, и видишь ихнюю высоту и ясноту!»
– Ты пишешь ле? – вдруг вопросил Никон, как-то сбоку, по-сорочьи, глянув на Епифания, и тот враз понял, о чем прошает его игумен, и даже несколько взмок: понял, что Никон среди трудов и разорений не забыл Епифаниева намерения предать харатьям память преподобного.
– Боюсь! – высказал, и почуял, как стало жарко под требовательным взглядом Никона. – Не справиться боюсь!.. Хватит ли у меня умения, хватит ли благодати на труд сей?
– А кроме тебя некому! – возразил Никон просто. – Люди умирают, уходит память. Грядущим по нас надобно поведать то, что ведали мы! У меня тут и переводят, и писцы есть добрые… «Лествицу» с главами Григория Синаита перевели с греческого, поучения аввы Дорофея. «Диоптру» Филиппа-пустынника с ответами аввы Варсануфия и с наставлениями Исихия… А о преподобном некому написать, токмо тебе!
Никон глянул прямо, светлым взором, и Епифаний невольно опустил голову.
– Не ведаю, – прошептал. – Временем кажет, прошла та пора, нынешние люди измельчали, и уже не нам писать о том великом времени и великих подвижниках тех!
– Ты заблуждаешься, Епифаний! – спокойно отверг Никон. – Ты имеешь дар, и дар тот – от Господа, и не должен ты уподобиться тому рабу, что зарыл талан свой в землю!
– Я пишу… писал… – зарозовев, признался Епифаний. – Многое уже и занес на харатьи, но страшно приступать к целому, и порою долит: а надобно ли кому теперь то, о чем ведали мы в наши юные годы?
– Искушение, Епифание, искушение! – Никон дружески покачал головой. – Как можешь ты даже помыслить о таковом? Воззри! Коликое число обителей основал сам Сергий, и по слову великого князя Дмитрия, и сам по свыше данному благословению. И ни один, ни один из них не заглох и не запустел! А ученики преподобного? Погляди! Афанасий воздвиг монастырь на Высоком в Серпухове, а когда ушел в Цареград, оставил ученика своего, Амоса-Афанасия.
– Который умер…
– Опочил. Но обитель живет! Заветы Сергия выходят в мир! А Савва, игуменствовавший тут после меня и паки до меня. Он по зову князя Юрия основал монастырь под Звенигородом и лишь недавно опочил, оставив процветающую обитель. А преподобный Авраамий, трудами своими просветивший дикий дотоле Галичский край и создавший целое ожерелье святых обителей? Да, и он опочил, но обители те живут! И в тверских, и в костромских, и в новогородских пределах духовно ратоборствуют ученики преподобного! Яков и поныне подвижничает под Галичем, у железных рудников, Афанасий-Железный Посох с Феодосием поселились в новгородском краю, в Череповецком урочище. А преподобный Сильвестр, что много лет жил на брегах Обноры, в глухом лесу, питаясь кореньями и травами, и не зря лица человечьего! И вот уже сошлись к нему ученики, и устроили кельи, и воздвигли храм Воскресения Христова! Да, умер и он! Но на те же берега Обноры явился иной ученик преподобного отца нашего Сергия, Павел, поселившийся в Комельском лесу, в дупле старой липы, а затем перешедший на реку Нурму, где и воздвиг обитель. Сергий Нуромский, афонский постриженник, приходил к нему в лес и видел, как стая птиц кружилась вокруг старца, иные сидели у него на голове и плечах, зайцы и лисицы, не враждуя, бегали вокруг, и медведь смиренно ждал корма из рук преподобного! И сии подвижники, ставшие духовными братьями, живут и поныне в том краю, и уже, по слухам, воздвигают монастырь. А Кирилл с Ферапонтом, ушедшие в страну Белозерскую? Кирилл наставляет бояр и князей, послания его ныне читает и чтит сам Василий Дмитрич. А давно ли он трудился в хлебне Симонова монастыря и токмо обещал грядущую славу свою? И вот уже воздвигнут храм Успения Богоматери над серебряными водами Сиверского озера, на горе Мауре, и иной, в немногих поприщах, на Вородаевском озере, созданный сподвижником Кирилла Ферапонтом. И вот уже иноки из Симоновой обители приходят к Кириллу, в устрояемую им обитель, не боясь строгости устава, ни хладных зим, ни мразов, ни скудоты. И не возроптал никто на жестокость устава, по коему в кельях не держали ничего, кроме книг, и даже воду пить ходили в трапезную обители! И тако же, как Сергий, Кирилл воспрещал братии своей сбирать милостыню по селам, повторяя: «Бог и Пречистая Богоматерь не забудут нас! Иначе зачем жить на земле?» – вот какими праведниками полнится ныне земля Русская! А Ферапонт, коему лишь дарения князя Андрея Можайского позволили завести пристойную утварь для храма! Иноки его обители такожде безмолвствовали, списывали книги да плели сети для ловли рыбы, которой и пропитывалась братия, почасту на первых годах вместо хлеба ели сухую рыбу, смешанную с толченой корой. Ныне же князь Андрей призвал Ферапонта к себе, дабы воздвигнуть монастырь Рождества Богородицы близ Можайска. О подвигах преподобного ныне уведал сам Фотий, облекший его саном архимандрита.
Верую, что от обители Кирилловой свет духовный распространится по всему Северу. А наставления старцев, а пример святой жизни, подаваемый ими малым сим? Заветы Сергия и свет, исходящий нань, не угасли и в нашем веце, но пошли вширь, распространяясь и просвещая землю Русскую, и житие преподобного, которое ты, Епифание, возможешь написать, надобно всем им, всем подвижникам, ученикам и последователям великого старца. И запомни, что без памяти о славном прошлом своем народ перестает быть народом. Что без Бога человек становит зверообразен, и только духовное начало делает нас людьми! Иначе тотчас одолевает Сатана, и мир неустранимо идет к гибели. И что великие государства, с армиями, богатствами, многолюдством, вельможами прегордыми, рушились в прах, теряя духовную скрепу свою. И что ничто не способно спасти страну, потерявшую высоту духовности! Иначе сказать, ничто не спасет народ, потерявший Господа!
Никон замолк, выговорившись. Епифаний сидел, красный от смущения, возможно, впервые поняв до конца, что труд его, казавшийся поначалу малым и жалким, ныне стал подвигом, свершить каковой заповедано ему Высшею Силой.
Темнело. В слюдяном оконце меркла, разливаясь и потухая, вечерняя заря. Мерно и звонко начал бить колокол, подвешенный пока на вешалах из двух бревен с перекладиной.
– Колокол, чую, жив? – вопросил Епифаний.
– Жив! – отозвался Никон. – Когда жгли монастырь, упал и угряз в землю, но уцелел, и татары не увезли с собой!
Оба одинаковым движением поднятых рук осенили себя крестным знамением, и оба враз поднялись к вечерней молитве.
В вышине, над притихшей, примолкшей землей, погружающейся в прозрачный сумрак ночи, загорались мерцающие лампады звезд. Лес, отодвинутый от обители, стоял задумчив и хмур, уже без ропота, без воя и свиста нечистой силы, навсегда прогнанной с Маковца молитвами преподобного. Неоконченные монастырские постройки смутно белели в темноте. Иноки, черными тенями выбираясь из келий, землянок и шалашей, со всех сторон спешили к церкви. Храм был еще не свершен, и служба шла в притворе. В отверстые двери храма потаенным сверканием свечного пламени сиял временный иконостас. И туда, в красное нутро церкви, заходили, склоняя головы, послушники и черноризцы. Земля стоит верою, вера жива праведниками, они же суть – красота земли.
