– Ладно, – сказала Лиза вслух, – могу тебе обещать, что никому ничего не скажу. Давай думать вместе! Ведь концы с концами у тебя не сходятся.
– Это еще почему?
– Помнишь, когда я шпильку отдала, что Зося сказала? Что не сносить нам головы, если мы будем об этом болтать. Что есть какие-то страшные люди, которые могут за это убить.
– Точно! Я прочитала в дневнике о злом муже и сразу все другое позабыла.
– А зря! Зося боялась этих страшных людей. Их надо найти! Для этого стоит обратиться в полицию.
– Никогда! – вскинулась Каша. – Только не полиция! У меня тайное и абсолютно частное дело. Неужели можно фамильную честь восстановить доносом или судебным разбирательством? Это позор! Нет, я сама все сделаю. Я ни о чем тебя не прошу. Мне просто надо было с кем-то поговорить. Я устала и запуталась.
Каша снова уткнулась в Зосин альбомчик, полистала страницы.
– Не могу понять, кто этот злодей? – бормотала она. – Известно, что Зося его любила. Кого? Шляпин застрелился, Пахотин в сумасшедшем доме, Леницкий тряпка, учителя физики ты сама знаешь…
– Да, с такой бородавкой он в герои не годится, – согласилась Лиза. – Дикий капитан Матлыгин тоже не подходит.
Каша подозрительно сощурилась:
– А вот в этом я не уверена…
– Ну что ты! Его же все знают: он спортсмен, исследователь Азии.
– Вот в этом-то и дело! – оживилась Каша. – Ему вечно нужны деньги на экспедиции, он держит целый табун лошадей. А еще он играет по-крупному! Во всяком случае, когда отец был жив, он играл. Матлыгин сильный, самолюбивый, жестокий. Мне почему-то кажется, он даже может ударить женщину.
– Как? Исследователь Азии?
– Одинцова, глупо!
Каша сказала «гвупо» – совсем как Зося.
– Глупо, Одинцова! Вспомни, какими свирепыми были Кортес и Писарро!
Лиза сделала вид, что вспомнила этих двоих, хотя ничего плохого о них не слышала. А вот Каша училась очень хорошо и всегда все знала.
– Они… эти… били своих жен? – осторожно спросила Лиза.
– Наверняка! И сотнями истребляли индейцев. Но сильнее всего они любили золото. Вот почему Федор Саввич Матлыгин мне сейчас меньше всех нравится. К тому же у него фамилия на букву «М»!
14
Лиза даже знать не желала, кто она такая, эта молодая особа с надменным подбородком и синими глазами, бессмысленно мерцающими из-под ресниц. Стройная, как колонна («Нет уж, скорее прямая, как палка», – поправила картину Лиза). Длинные белые руки равнодушно опущены. Волосы начесаны к бровям и пронзены алмазной стрелой. Подол платья, многослойный и неровный, как бегущие друг за другом речные волны, едва касается белых атласных туфелек. Жемчужные капли улеглись вокруг шеи. Такое великолепие только присниться может! Длинное мраморное тело, белый шифон, жемчуг, холодные камни – а лицо безучастное. От этого оно кажется очень красивым. Лиза рассматривала с удивлением.
Неужели это она сама?
Конечно, кто еще? У Одинцовых в доме было всего одно зеркало в полный рост. Стояло оно в комнате Анны Терентьевны, но сейчас та сидела перед маленьким туалетом, заглядывала то в одну, то в другую зеркальную створку, нервно пудрилась и говорила, говорила, говорила…
– Ты неплохо держалась последние дни, но этот вечер важен особенно… Это твой дебют. Хотя девушки обычно дебютируют на балах, ты не должна… Не горбись, Лиза! Только не сегодня! И говори поменьше. Это украшает и интригует. Игнатий Феликсович не терпит болтливых женщин… Улыбайся, улыбайся! Но не вздумай хохотать во все горло, как в прошлый раз. Благовоспитанная девушка должна показывать в улыбке не более шести зубов. Не более! Даже если все остальные у нее тоже прекрасны… Боже, как ты прелестна в белом! В голубом визитном, впрочем, тоже. И прическа тебе к лицу. Игнатий Феликсович прав: она придает тебе лет и стати.
– От нее голова болит – слишком много шпилек, – скучным голосом ответила Лиза. – И от шляпы с перьями: она тяжелая, как корзина с репой. И туфли жмут!
– Чтобы быть красивой, нужно страдать, – совершенно серьезно повторила Анна Терентьевна избитую фразу. – Зато в тесных туфлях ножка выглядит меньше. Ах, ты затмеваешь всех! После того как третьего дня тебе прислали анонимный букет, мне кажется, твой жених не на шутку начал ревновать. Ты не думаешь?.. Ну, не сердись, моя девочка! Я не хочу сказать, что ты небезупречно себя вела, просто твоя наружность… Тихо! Кажется, кто-то уже пришел? Надо выйти к гостям!
Анна Терентьевна последний раз потеребила пуховкой нос и постучала по полу правой туфлей, особенно тесной, узкой, сверкающей лаком. Новое серое платье облегало ее настолько ладно, что она решила с завтрашнего утра не есть ни булок, ни коровьего масла.
Лиза тоже оглянулась в зеркало. Да, это все-таки она! Красавица в белом сделала шаг и исчезла с тусклой стеклянной глади, оставив неподвижное отражение знакомой комнаты. Эта комната была сама безупречность, если не считать легкого беспорядка, обычного перед большим выходом.
– Ах, моя дорогая! – вскрикнула с порога Аделаида Петровна и потрепала Лизину щеку рукой, колючей от перстней. – Давно ли эта проказница лазала по заборам и просила пенок с варенья? Теперь полюбуйтесь: она уводит лучшего жениха в городе. Кто бы мог подумать, что этот великолепный мужчина так легко расстанется с холостой жизнью!
Ее большое лицо улыбалось, но Лиза знала: Аделаида Петровна с радостью бы искусала самозванку, слезшую с забора и надевшую непростительно красивое платье.
– Да, пропал Пианович! – захохотал Борис Владимирович Фрязин так радостно, что его жена переместила свою улыбку в левую щеку и незаметно пихнула доктора крупным коленом.
Лиза улыбалась в пространство. Ей никого видеть не хотелось. Между тем из дверей мадам Колчевская грозила костлявым музыкальным пальчиком:
– Вы, милая, недоучили у меня сонатину Штейбельта. Не потому ли выскакиваете замуж?
– К чему хорошенькой женщине ваш Штейбельт, Ирина Семеновна? – тряхнул животом весельчак Тихуновский. – Ее дело супругом вертеть!
– Вы еще не нашли квартиры для молодых? Первое гнездышко новобрачных навсегда остается лучшим воспоминанием! – вздыхала мадам Пушко. Ее первое и последнее гнездышко располагалось неподалеку, на Почтовой, и очертаниями напоминало амбар.
Игнатий Феликсович ответил нехотя:
– К чему квартира? Первое время мы с Бетти предполагаем жить за границей.
– Ах!
Жить за границей для мадам Пушко было все равно что жить на Луне – неудобно, боязно, но все-таки – ах!
Игнатий Феликсович давно внес обещанные десять тысяч. Он немного грустил по холостяцкой воле, но не носил больше ни крепа на рукаве, ни темных костюмов. Женихом он был не восторженно-глупым, не почтительно-смиренным, не страстно-нетерпеливым, но очень спокойным, будто его наградили счастьем, как орденом – в очередь и по заслугам. В этот вечер он сидел в уголку, улыбался в бороду, щурился в сторону дам. По праву жениха он подолгу не сводил глаз с Лизы. Задерживался взглядом то на ее шее, оголенной парикмахером и избавленной от вечной лохматой косы, то на красиво выступающем худом колене, то – подолгу – на груди, которая сквозила розовым под вышитым тюлем. Всем этим Игнатий Феликсович был очень доволен.
