Я подивился ее рассудительности и признался, что действительно
хотел кое-что разузнать. Для начала сам рассказал ей о странной просьбе
парализованной, умирающей женщины вызвать адвоката, причем не для того, как
выяснилось, чтобы распорядиться своим небогатым имуществом, а для того, чтобы
передать мне странную потертую папку. Потом я рассказал о письме, вернувшемся
за отсутствием адресата, и о ссоре с внуком, послужившей, должно быть, причиной
инсульта.
Рассказав это, я спросил, не может ли Анна Алексеевна как-то
объяснить мне все эти странности, а главное — растолковать историю с этой
папкой.
Надо сказать, что я, как юрист, был в замешательстве:
получил от покойной деньги за работу, следовательно — она была моей клиенткой,
а выполнить ее распоряжение относительно папки не мог, поскольку не понимал, в
чем оно заключается.
Анна Алексеевна немного помолчала, собираясь с мыслями, а
потом начала рассказывать. И рассказала одну из самых удивительных историй,
какие мне приходилось слушать за время своей адвокатской практики.
Покойная Александра Никодимовна родом была из глухой
владимирской деревни. Давным-давно, еще в начале тридцатых годов прошлого
двадцатого века, деревенская девушка попала в город и устроилась прислугой,
или, как тогда говорили, домработницей в семью крупного пожилого врача,
профессора Воскресенского: Семья была богатая, еще с дореволюционных времен
хранились в доме многочисленные ценности — и картины, и столовое серебро, и
кое-какие бриллианты. Чудом все это не пропало во время революции. Точнее, не
то чтобы чудом — просто доктор Воскресенский в свое время лечил кого-то из
видных большевиков и получил за это охранную грамоту за подписью чуть ли не
самого Дзержинского.
В семье Воскресенских к Шурочке относились хорошо, и девушка
отвечала хозяевам преданностью и старанием. Обращались с ней хозяева как с
родной, а когда девушка тяжело заболела, профессор вылечил ее, отложив все свои
важные дела и всех высокопоставленных пациентов, а его жена ухаживала за
Шурочкой, как за родной дочерью. Выздоровев, девушка еще больше привязалась к
хозяевам. Она чувствовала себя перед ними в неоплатном долгу.
Однако эта идиллия продолжалась недолго. В тридцать седьмом
году арестовали самого Воскресенского и сразу за ним всю его семью. Не помогли
ни подпись Дзержинского на охранной грамоте, ни ходатайства новых высокопоставленных
пациентов.
И тут Шурочка совершила удивительную вещь.
Она собрала самые ценные вещи своих хозяев и спрятала
где-то, в одном ей известном месте. Сделала она это ночью, сразу после того,
как домочадцев профессора увезли на «черном вороне» сотрудники НКВД. На
следующий день приехала новая бригада чекистов, устроили капитальный обыск и
вывезли все имущество в неизвестном направлении. Молоденькую домработницу тоже
на несколько дней забрали в НКВД, допрашивали ее, пытались добиться показаний,
бросающих тень на доктора и его семью, но Шурочка, даром что молодая и
неопытная, держалась на допросах очень хорошо, на хозяев не наговаривала, но и
героизма не изображала, отговаривалась тем, что девушка она деревенская,
темная, господских разговоров не понимает и потому проку от нее для следователя
никакого.
— Господ в семнадцатом расстреляли! — внушал ей
следователь. — И ты своим пролетарским сердцем должна чувствовать
враждебный элемент и помогать рабоче-крестьянским карающим органам вывести его
на чистую воду и подвергнуть справедливому народному суду!
Но Шурочка только хлопала глазами и повторяла: «Мы люди
темные, деревенские, ничего такого не понимаем».
К счастью, никто из чекистов не заметил пропажи ценностей из
квартиры Воскресенских, да и не пришло никому в голову, что эта полуграмотная
деревенская дуреха способна что-то подобное сотворить. Продержав несколько
дней, Шурочку выпустили. Она устроилась на швейную фабрику, где давали койку в
общежитии, а после, как передовик производства, выхлопотала и собственную
комнату в коммунальной квартире. Впрочем, никаких других квартир в то время
почти и не бывало. Там, в той квартире на Петроградской стороне, и
познакомилась Шурочка с Аней Мироновой.
Через какое-то время окольными путями, с оказией, дошло до
Шурочки письмо из Средней Азии, из республики Таджикистан. Туда, как оказалось,
сослали жену профессора Воскресенского, его дочь и маленького внука. Сам
профессор сгинул бесследно, и родные его уж оплакали. Жена Воскресенского,
пожилая и нездоровая женщина, не перенесла тяжелого таджикского климата, так
непохожего на ленинградский, и умерла в ссылке в первую же зиму. Так что
остались от большой и счастливой некогда семьи только дочь профессора и внук,
маленький мальчик полутора лет.
Дочь Воскресенского дала понять Шурочке в таких словах,
чтобы не догадался посторонний человек, что живут они очень тяжело, бедствуют и
голодают, и если от старого профессорского дома что-нибудь ценное осталось, то
чтобы Шурочка с той же верной оказией попробовала им передать.
Шурочка очень обрадовалась, что сможет хоть чем-то отплатить
своим прежним благодетелям, и передала с тем же верным человеком кое-какие
золотые вещи.
* * *
Посылка благополучно дошла по назначению, и некоторое время
спустя Шурочка получила письмо, в котором дочь Воскресенского благодарила ее.
Эта посылка фактически спасла ей и ее маленькому сыну жизнь.
Шурочка еще раз смогла с оказией передать в Таджикистан
посылку, а потом разразилась война. Александра Никодимовна эвакуировалась из
Ленинграда в июне сорок второго года, пережив самую страшную блокадную зиму, и
попала в Свердловск. Жизнь там тоже была тяжелой, но молодая и крепкая женщина
не пропала. Она устроилась на оборонный завод, получала дополнительный паек. Из
Свердловска она попыталась связаться с Воскресенскими, но безуспешно. После
войны ей с большим трудом удалось вернуться в Ленинград. Она снова устроилась
работать на ту же швейную фабрику, а вскоре к ней приехала из деревни младшая
сестра Антонина с маленьким ребенком. Муж Антонины погиб на войне, и сестры вместе
воспитали мальчика. Жизнь была трудной, но Шура никогда не прикасалась к
имуществу Воскресенских. Женщина была воспитана в строгих правилах христианской
морали, и тронуть чужое, в особенности принадлежащее людям, которых она считала
своими благодетелями, было для нее невозможно. Она также ничего не говорила об
этом имуществе сестре — человек слаб, и сестра могла соблазниться чужим
богатством, которое вытащило бы ее из нищеты…
Прошли многие годы. Александра Никодимовна старела. Она не
раз писала Воскресенским по прежнему адресу, но ответа не получала — должно
быть, во время войны их отправили из Таджикистана в какое-то другое место. От
них писем тоже не было. На какое-то время женщина оставила свои попытки.
Антонина умерла от болезни сердца, у племянника была уже давно собственная
семья. Александра сдружилась с соседкой по квартире Анной Алексеевной и,
поверив в ее бескорыстность и порядочность, рассказала ей историю семьи
Воскресенских и того клада, хранительницей которого ей волею судьбы пришлось
быть всю свою жизнь. Конечно, она не сообщила, где этот клад спрятан, но дала
понять, что он в полной сохранности, несмотря на прошедшие годы и пробушевавшие
в стране невзгоды. Анна Алексеевна не вполне поверила в рассказанную историю —
уж больно необычно она звучала, похоже не на житейскую историю, а на волшебную
сказку… однако она знала соседку как женщину серьезную и не склонную к
фантазиям, поэтому не могла сбросить ее рассказ со счетов. Как-то видела она и
ту папку, о которой я говорил, и обратила внимание на то, как бережно
Александра с этой старенькой папкой обращалась…
