197
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
Герцогиня Браччиано нашла наконец свою перчатку. Адольф, который привел ее обратно в апельсиновую рощу, мог предположить, что в этой забывчивости таилось кокетство, ибо роща тогда была пустынна. Издали слабо доносился шум праздника. Объявленное представление fantoccini
[38]
всех привлекло в галерею. Никогда еще Олимпия не казалась своему любовнику такой прекрасной. Их взоры, загоревшиеся одним огнем, встретились. Наступил момент молчания, упоительного для их душ и невыразимого словами. Они сели на ту же скамью, где сидели я обществе кавалера Палуцци и насмешников.
— Вот тебе на! Я не вижу больше нашего Ринальдо! — воскликнул Лусто. — Однако благодаря этой странице искушенный в литературе человек мигом разберется в положении дел. Герцогиня Олимпия — женщина, которая умышленно забывает свои перчатки в пустынной роще!
— Если только не быть существом промежуточным между устрицей и помощником письмоводителя, — а это два представителя животного царства, наиболее близкие к окаменелостям, — заметил Бьяншон, — то невозможно не признать в Олимпии…
— Тридцатилетнюю женщину! — подхватила г-жа де ла Бодрэ, опасавшаяся чересчур грубого определения.
— Значит, Адольфу двадцать два, — продолжал доктор, — потому что итальянка в тридцать лет все равно, что парижанка в сорок.
— Исходя из этих двух предположений, можно восстановить весь роман, — сказал Лусто. — И этот кавалер Палуцци! А? Каков мужчина!.. Стиль этих двух страниц слабоват, автор, должно быть, служил в отделе косвенных налогов и сочинил роман, чтобы заплатить своему портному…
— В те времена, — сказал Бьяншон, — существовала цензура, и человек, который попадал под ножницы тысяча восемьсот пятого года, заслуживает такого же снисхождения, как те, кто в тысяча семьсот девяносто третьем шли на эшафот.
— Вы что-нибудь понимаете? — робко спросила г-жа Горжю, супруга мэра, у г-жи де Кланьи.
Жена прокурора, которая, по словам г-на Гравье, могла обратить в бегство молодого казака в 1814 году, подтянулась, как кавалерист в стременах, и скроила своей соседке гримасу, обозначавшую: «На нас смотрят! Давайте улыбаться, словно мы все понимаем».
— Очаровательно! — сказала супруга мэра Гатьену. — Пожалуйста, господин Лусто, продолжайте.
Лусто взглянул на обеих женщин, похожих на две индийские пагоды, и насилу удержался от смеха. Он счел уместным воскликнуть: «Внимание!» и продолжал:
209
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
в тишине зашуршало платье. Вдруг взорам герцогини предстал кардинал Борборигано. Лицо его было мрачно; надо лбом его, казалось, нависли тучи, а в его морщинах рисовалась горькая усмешка.
— Сударыня, — сказал он, — вас подозревают. Если вы виновны — спасайтесь! Если вы невинны — тем более спасайтесь, ибо, добродетельны вы или преступны, издалека вам гораздо легче будет защищаться…
— Благодарю вас, ваше высокопреосвященство, за вашу заботливость, — сказала она, — герцог Браччиано появится вновь, когда я найду нужным доказать, что он существует.
— Кардинал Борборигано! — вскричал Бьяншон. — Клянусь ключами папы! Если вы не согласны со мной, что одно его имя — уже перл создания; если вы не чувствуете в словах «в тишине зашуршало платье» всей поэзии образа Скедони, созданного госпожой Радклиф в «Исповедальне чернецов», вы недостойны читать романы…
— По-моему, — сказала Дина, которой стало жаль восемнадцати сансерцев, уставившихся на Лусто, — действие развивается. Мне ясно все: я в Риме, я вижу труп убитого мужа, я вижу его дерзкую и развратную жену, которая устроила свое ложе в кратере вулкана. Всякую ночь, при каждом объятии она говорит себе: «Все откроется!..»
— Видите вы ее, — вскричал Лусто, — как обнимает она этого господина Адольфа, как прижимает к себе, как хочет всю свою жизнь вложить в поцелуй?.. Адольф представляется мне великолепно сложенным молодым человеком, но не умным, — из тех молодых людей, какие и нужны итальянкам. Ринальдо парит над интригой нам неизвестной, но которая, должно быть, так же сложна, как в какой-нибудь мелодраме Пиксерекура. Впрочем, мы можем вообразить, что Ринальдо проходит где-то в глубине сцены, как персонаж из драм Виктора Гюго.
— А может быть, он-то и есть муж! — воскликнула г-жа де ла Бодрэ.
— Понимаете вы во всем этом хоть что-нибудь? — спросила г-жа Пьедефер у жены председателя суда.
— Это прелесть! — сказала г-жа де ла Бодрэ матери.
У всех сансерцев глаза стали круглые, как пятифранковая монета.
— Читайте же, прошу вас, — сказала г-жа де ла Бодрэ.
Лусто продолжал:
216
ОЛИМПИЯ,
— Ваш ключ!..
— Вы потеряли его?
— Он в роще…
— Бежим…
— Не захватил ли его кардинал?..
— Нет… Вот он…
— Какой опасности мы избегли!
Олимпия взглянула на ключ, ей показалось, что это ее собственный ключ; но Ринальдо его подменил; хитрость его удалась, — теперь он владел настоящим ключом. Современный Картуш,
[39]
он столь же был ловок, сколь храбр, и, подозревая, что только громадные сокровища могут заставить герцогиню всегда носить на поясе!
— Ну-ка поищем!.. — вскричал Лусто. — Следующей нечетной страницы здесь нет. — Рассеять наше недоумение может только страница двести двенадцатая.
212
ОЛИМПИЯ,
— Что, если б ключ потерялся!
— Он бы умер…
— Умер! Вы должны были бы снизойти к последней просьбе, с которой он обратился к вам, и дать ему свободу при условии, что…
— Вы его не знаете…
— Однако…
— Молчи. Я взяла тебя в любовники, а не в духовники…
Адольф умолк.
— Дальше изображен амур на скачущей козочке — виньетка, рисованная Норманом,
[40]
гравированная Дюпла…
[41]
О! Вот и имена, — сказал Лусто.
— А что же дальше? — спросили те слушатели, которые понимали.
— Да ведь глава кончена, — ответил Лусто. — Наличие виньетки полностью меняет мое мнение об авторе. Чтобы во времена Империи добиться гравированной на дереве виньетки, автор должен был быть государственным советником или госпожой Бартелем-Адо, покойным Дефоржем или Севреном.
— «Адольф умолк»… Ага! — сказал Бьяншон. — Значит, герцогине меньше тридцати лет.
