— Кто тут? — спросил голос.
— Эге! — сказал разбойник. — Уж не жабы ли здесь разговаривают?
— Я — герцог Браччиано! Кто бы
220
ОЛИМПИЯ,
Вы ни были, если только вы не из людей герцогини, именем всех святых умоляю, подойдите ко мне…
— Для этого нужно знать, где ты находишься, светлейший герцог, — ответил Ринальдо с дерзостью человека, который понял, что в нем нуждаются.
— Я вижу тебя, друг мой, потому что мои глаза привыкли к темноте. Послушай, иди прямо… Так… Поверни налево… Иди… Здесь!.. Вот мы и встретились.
Ринальдо, из предосторожности протянувший руки вперед, наткнулся на железные прутья.
— Меня обманывают! — вскричал разбойник.
— Нет, ты дотронулся до моей клетки…
221
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
Садись вон там, на цоколь порфировой колонны.
— Каким образом герцог Браччиано мог очутиться в клетке? — спросил разбойник.
— Друг мой, я тридцать месяцев стою в ней стоймя, ни разу не присев… Но ты-то кто такой?
— Я — Ринальдо, принц Кампаньи, атаман восьмидесяти храбрецов, которых закон напрасно называет злодеями, тогда как все дамы от них без ума, а судьи — те вешают их по застарелой привычке.
— Хвала создателю!.. Я спасен… Всякий добрый человек испугался бы, а я так уверен, что пре-
222
ОЛИМПИЯ,
красно столкуюсь с тобой! — воскликнул герцог. — О мой дорогой освободитель, ты, должно быть, вооружен до зубов…
— Е verissimo!
[45]
— Есть у тебя?..
— О да, напильники, клещи… Corpo di Basso!
[46]
Я явился сюда позаимствовать на неопределенное время сокровища герцогов Браччиано.
— Ты добрую их долю получишь законно, мой дорогой Ринальдо, и, может быть, я в твоем обществе отправлюсь на охоту за людьми…
— Вы удивляете меня, ваша светлость!..
— Послушай, Ринальдо! Не буду говорить тебе о жажде мести, грызущей мне сердце: я здесь тридцать месяцев — ты ведь итальянец, ты
223
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
меня поймешь! Ах, мой друг, моя усталость и этот неслыханный плен — ничто по сравнению с болью, грызущей мое сердце. Герцогиня Браччиано по-прежнему одна из прекраснейших женщин Рима, я любил ее достаточно сильно, чтобы ревновать…
— Вы, ее муж!..
— Да, быть может, я был не прав!
— Конечно, так не делается, — сказал Ринальдо.
— Ревность моя была возбуждена поведением герцогини, — продолжал герцог. — Случай показал мне, что я не ошибся. Молодой француз любил Олимпию, был любим ею, я имел доказательства их взаимной склонности…
— Тысяча извинений, милостивые государыни, — сказал Лусто, — но, видите ли, я не могу не обратить ваше внимание на то, что литература эпохи Империи шла прямо к фактам, минуя всякие детали, а это представляется мне особенностью времен первобытных. Литература той эпохи занимала среднее место между перечнем глав «Телемака»
[47]
и обвинительными актами прокурорского надзора. У нее были идеи, но эта гордячка не развивала их! Она наблюдала, но эта скряга ни с кем не делилась своими наблюдениями! Один только Фуше делился иногда своими наблюдениями. «Литература тогда довольствовалась, по выражению одного из самых глупых критиков „Ревю де Де Монд“, простым наброском с весьма точным, в подражание античности, изображением персонажей; она не жонглировала длинными периодами!» Верю охотно, она не знала периодов и не знала, как заставить слово заиграть всеми красками; она говорила вам: «Любен любил Туанету, Туанета не любила Любена; Любен убил Туанету, жандармы схватили Любена; он был посажен в тюрьму, предстал перед судом присяжных и был гильотинирован». Яркий набросок, четкая обрисовка! Какая прекрасная драма! А нынче — нынче всякий невежда играет словами.
— Случается, и проигрывает, — буркнул г-н де Кланьи.
— Ого! — ответил Лусто. — Вам, значит, приходилось оставаться при пиковом интересе?
— Что он хочет сказать? — спросила г-жа де Кланьи, обеспокоенная этим каламбуром.
— Я точно в темном лесу, — ответила супруга мэра.
— Его шутка потеряла бы при объяснении, — заметил Гатьен.
— Нынче, — продолжал Лусто, — романисты рисуют характеры, и вместо четкого контура они открывают вам человеческое сердце, они пробуждают в вас интерес к Туанете или Любену.
— А меня так просто ужасает литературная образованность публики, — сказал Бьяншон. — Русские, разбитые Карлом Двенадцатым, кончили тем, что научились воевать;
[48]
точно так же и читатель в конце концов постиг искусство. Когда-то от романа требовали только интереса; до стиля никому не было дела, даже автору; отношение к идее равнялось нулю; к местному колориту было полнейшее равнодушие. Но мало-помалу читатель пожелал стиля, интереса, патетики, положительных знаний; он потребовал «пяти литературных качеств»: выдумки, стиля, мысли, знания, чувства; потом, вдобавок ко всему, явилась критика. Критик, неспособный придумать ничего, кроме клеветы, объявил, что всякое произведение, не являющееся творением совершенного ума, неизбежно хромает. Тогда явилось несколько плутов, вроде Вальтера Скотта, оказавшихся способными соединить в себе все пять литературных чувств; и те, у кого был только ум, только знание, только стиль или чувство, — эти хромые, безголовые, безрукие, кривые литераторы завопили, что все потеряно, и стали проповедовать крестовые походы против людей, якобы снизивших ремесло, или отрицали их произведения.
— Да это история ваших последних литературных боев, — заметила Дина.
— Бога ради, — взмолился г-н де Кланьи, — вернемся к герцогу Браччиано.
И к великому отчаянию собравшихся, Лусто продолжал чтение «чистого листа».
224
ОЛИМПИЯ,
Тогда я пожелал убедиться в своем несчастье, чтобы иметь возможность отомстить под покровом Провидения и закона. Герцогиня разгадала мои намерения. Мы сражались мыслями, прежде чем сразиться с ядом в руке. Нам хотелось внушить друг другу взаимное доверие, которого мы не имели: я — чтобы заставить ее выпить отраву, она — чтобы завладеть мною. Она была женщина — она победила; ибо всегда у женщин одной ловушкой больше, чем у нас, мужчин, и я в нее попался: я был счастлив; но на следующее же утро проснулся в этой железной клетке. Я весь день рычал во мраке
