В первых числах января 1837 года г-жа Кардо с дочерью взяли фиакр и отправились на улицу Мартир, чтобы вернуть выпуски «Жиля Блаза» нареченному Фелиси; обе были в восторге, что увидят квартиру Лусто. Такого рода обыск весьма принят в старых буржуазных семьях. Привратник Этьена был в отсутствии; но дочь его, узнав от почтенной буржуазной дамы, что она говорит с будущей тещей и невестой г-на Лусто, охотно дала им ключ от квартиры Лусто, тем более что г-жа Кардо сунула ей в руку золотой.
Было около полудня — время, когда журналист возвращался домой после завтрака в «Английском кафе». Переходя пространство между церковью Лоретской богоматери и улицей Мартир, Лусто случайно взглянул на наемную карету, поднимавшуюся по улице Фобур-Монмартр, и ему показалось, будто перед ним возникло видение в образе Дины! Он застыл на месте, убедившись, что за дверцей фиакра действительно сидит его Дидина!
— Зачем ты приехала? — воскликнул он.
«Вы» было невозможно сказать женщине, которую предстояло отправить обратно.
— О любовь моя! — воскликнула она. — Разве ты не читал моих писем?..
— Читал, — ответил Лусто.
— И что же?
— И что же?
— Ты — отец! — воскликнула провинциалка.
— Вот как! — сказал он, не замечая бесчеловечности этого восклицания. «Так или иначе, — соображал он про себя, — а надо приготовить ее к развязке».
Он сделал знак кучеру остановиться, подал руку г-же де ла Бодрэ и оставил кучера с каретой, полной чемоданов, дав себе твердое обещание «безотлагательно, — как он про себя выразился, — отправить даму со всеми ее пожитками туда, откуда она приехала».
— Сударь! Сударь! — окликнула его маленькая Памела.
Девочка не лишена была сообразительности и поняла, что три женщины вместе не должны встречаться на квартире холостяка.
— Ладно, ладно! — отмахнулся журналист, увлекая Дину.
Тогда Памела подумала, что эта незнакомая дама, наверно, родственница; все же она добавила:
— Ключ в дверях. Там матушка вашей невесты.
Смущенному Этьену сквозь поток фраз, которыми осыпала его г-жа де ла Бодрэ, послышалось: «Там моя матушка» — единственное, вполне возможное для него обстоятельство — и он вошел. Его невеста и теща, находившиеся в это время в спальне, забились в уголок, увидев Этьена с какой-то женщиной.
— Наконец-то, мой Этьен, мой ангел, я твоя на всю жизнь! — вскричала Дина, бросаясь ему на шею и крепко его обнимая, пока он запирал дверь. — В этом замке Анзи моя жизнь была беспрерывной мукой, я больше не могла терпеть, и когда пришло время объявить о том, что составляет мое счастье, у меня на это не хватило сил. И вот я здесь… твоя жена, мать твоего ребенка! О! Не написать мне ни разу! Два месяца держать меня в неизвестности!..
— Но, Дина, ты ставишь меня в затруднительное положение…
— Ты любишь меня?..
— Как тебя не любить?.. Но не лучше ли было остаться в Сансере?.. Я нахожусь в величайшей нужде и боюсь, что тебе придется ее разделить…
— Твоя нужда будет рай для меня. Я хочу жить здесь и никогда не расставаться с тобой…
— Бог мой, это хорошо на словах, но…
Услышав эту фразу, сказанную резким тоном, Дина села и залилась слезами. Лусто не мог устоять перед таким взрывом отчаяния; он сжал ее в объятиях и поцеловал.
— Не плачь, Дидина! — воскликнул он.
Произнося эти слова, фельетонист вдруг увидел в зеркале призрак г-жи Кардо, смотревший на него из глубины комнаты.
— Ну-ну, Дидина, пойди с Памелой, присмотри сама, как там выкладывают твои чемоданы, — сказал он ей на ухо. — Иди, не плачь, мы будем счастливы.
Он проводил ее до дверей и вернулся к супруге нотариуса, чтобы отвратить грозу.
— Сударь, — сказала ему г-жа Кардо, — я поздравляю себя с тем, что пожелала собственными глазами поглядеть, как-то живет тот, кто должен был стать моим зятем. Моя Фелиси не будет женой такого человека, как вы, даже под угрозой смерти. Вы обязаны думать о счастье вашей Дидины, сударь.
И ханжа удалилась, уводя за собой Фелиси, которая тоже плакала, потому что уже успела привыкнуть к Лусто. Ужасная г-жа Кардо уселась в свой экипаж, не сводя дерзкого взгляда с бедной Дины, которую, как нож в сердце, ударила фраза: «Это хорошо на словах», но, как и все любящие женщины, она, тем не менее, верила ласковому: «Не плачь, Дидина!»
Лусто, не лишенный своего рода решимости, выработанной случайностями его тревожной жизни, сказал себе:
«Дидина благородна; узнав о моей женитьбе, она пожертвует собой ради моего будущего, а я-то уж сумею ее подготовить».
И в восторге, что придумал хитрость, успех которой казался ему обеспеченным, он стал приплясывать, напевая на известный мотив: «Тра-ля-ля-ля! Ля!» «А как только спроважу Дидину, — продолжал он разговаривать сам с собой, — пойду с визитом к мамаше Кардо и наговорю ей с три короба: будто я соблазнил ее Фелиси в день святого Евстахия… будто Фелиси, согрешившая из любви ко мне, носит под сердцем залог нашего счастья, и… ля-ля-ля-ля! Отец не сможет уличить меня во лжи… ля, ля… дочь тоже… Тра-ля-ля! Ergo,
[60]
нотариус, жена, дочь — все в моих руках, тра-ля-ля-ля!»
К своему великому удивлению, Дина застала Этьена отплясывавшим какой-то дикий танец.
— Я пьян от радости, что ты приехала, что нас ждет счастье!.. — сказал он ей, чтобы как-нибудь объяснить этот порыв безумного веселья.
— А я-то думала, что ты меня больше не любишь!.. — вскричала бедняжка, выронив из рук мешочек с принадлежностями ночного туалета; она опустилась в кресло и заплакала от радости.
— Устраивайся, мой ангел, — сказал Этьен, втайне посмеиваясь. — Мне тут надо черкнуть два слова, я хочу отделаться от одной холостяцкой пирушки, чтобы принадлежать тебе. Приказывай, ты здесь у себя дома.
Этьен написал Бисиу:
«Дорогой друг, ко мне нагрянула моя баронесса: она расстроит мою женитьбу, если мы не пустим в ход всем известную хитрость из тысячи и одного водевиля театра Жимназ. Так вот, рассчитываю на тебя: явись мольеровским старикашкой поругать твоего племянника Леандра
[61]
за его глупость. Пока десятая муза будет сидеть спрятанная в моей комнате, надо подействовать на ее чувства: бей крепче, будь зол, оскорби ее. А я, как ты сам понимаешь, стану изображать слепую преданность и буду глух к твоим словам, чтобы дать тебе право кричать во весь голос. Приходи, если можешь, в семь часов.
Весь твой Э. Лусто».
Отправив это письмо с рассыльным к человеку, который был насквозь парижанин, то есть не знал большего удовольствия, как разыграть комическую сценку, называемую художниками «шаржем», Лусто сделал вид, что он очень озабочен, как бы поудобнее устроить у себя сансерскую музу: он занялся раскладкой привезенных ею вещей, познакомил ее со слугами и квартирным распорядком, выражая такое неподдельное простосердечие и удовольствие и рассыпаясь в таких ласковых словах и нежностях, что Дина могла себя счесть самой любимой женщиной на свете. Эта квартира, где малейшая вещь носила на себе отпечаток моды, нравилась ей гораздо больше, чем ее замок Анзи. Журналист спросил Памелу Мижон, смышленую четырнадцатнлетнюю девочку, хочет ли она быть горничной важной баронессы. Восхищенная Памела тотчас приступила к своим обязанностям и побежала на бульвар заказать обед ресторатору. Г-же ла Бодрэ стало ясно, какая бедность скрывалась под чисто показной роскошью холостяцкого хозяйства журналиста; она обнаружила полное отсутствие самых необходимых предметов домашнего обихода. Вступая во владение шкафами и комодами, Дина строила сладостные планы, как она исправит характер Лусто, как сделает его домоседом, какой уют создаст ему дома. Новизна положения заслоняла от Дины всю глубину ее несчастья, во взаимной любви она видела отпущение своего греха и еще не простирала взоров за пределы этой квартиры. Памела, по смышлености не уступавшая лоретке, направилась прямо к г-же Шонтц за столовым серебром и рассказала ей, что произошло с Лусто. Предоставив все в доме в распоряжение Памелы, г-жа Шонтц побежала к Малаге, своей задушевной подруге, чтобы предупредить Кардо о несчастье, обрушившемся на его будущего зятя.
