— То, чем вы любуетесь, — ничто, — сказал он, нажимая пружину, раскрывшую двойное дно. — Вот что мне дороже всего на свете.
Он вынул два портрета, два шедевра г-жи Мирбель, в богатых жемчужных оправах.
— О! Вот красавица! Не та ли это дама, которой вы писали…
— Нет, — сказал он, улыбаясь. — Эта женщина — моя мать, а вот мой отец, — ваши тетка и дядя. Евгения, я готов на коленях умолять вас сохранить мне это сокровище. Если бы я погиб и погубил ваше маленькое состояние, то это золото возместит вам потерю. Только вам одной могу я оставить эти портреты: вы достойны хранить их. Но уничтожьте их, чтобы после вас они не попали в чужие руки…
Евгения молчала.
— Вы согласны, не так ли? — прибавил он ласково.
В ответ она бросила на него первый взгляд любящей женщины, один из тех взглядов, где почти столько же кокетства, как и глубины. Он взял ее руку и поцеловал.
— Ангел чистоты! Для нас с вами, не правда ли, деньги никогда ничего не будут значить? Чувство, придающее им некоторую ценность, будет отныне все.
— Вы похожи на свою мать. А голос у нее был такой же нежный, как у вас?
— О, гораздо нежнее…
— Да, для вас, — сказала она, опуская глаза. — Ну, Шарль, ложитесь спать, прошу вас, вы устали. До завтра.
Она тихо высвободила руку из рук кузена, он проводил ее, захватив с собой свечу. Когда они были уже у двери ее комнаты, он сказал:
— Ах, зачем я разорен!
— Мой отец богат, я думаю, — ответила она.
— Бедное дитя, — продолжал Шарль, остановившись у порога и прислоняясь спиной к косяку, — будь дядюшка богат, он не дал бы умереть моему отцу, не оставлял бы вас в такой скудости, словом, жил бы иначе.
— Но у него есть Фруафон.
— Да что стоит Фруафон?
— Я не знаю; но у него есть Нуайе.
— Какая-нибудь жалкая ферма!
— У него есть виноградники и луга…
— Пустяки! — сказал Шарль с презрительным видом. — Будь у вашего отца хотя двадцать четыре тысячи ливров дохода, разве вы жили бы в этой холодной, пустой комнате? — прибавил он, переступив порог. — Значит, тут будет мое сокровище, — сказал он, указывая на старый поставец, чтобы скрыть свою мысль.
— Идите спать, — сказала она, не давая ему войти в неубранную комнату.
Шарль вышел, и они с улыбкой простились друг с другом.
Оба они уснули, грезились им одинаковые сны, и с той поры перед глазами Шарля мелькали розы на его трауре.
Наутро, перед завтраком, г-жа Гранде увидела, что ее дочь прогуливается по саду вместе с Шарлем. Он был еще печален, как человек, который ввергнут судьбою в бездну, измерил всю ее глубину и почувствовал бремя предстоящей ему жизни.
— Отец вернется только к обеду, — сказала Евгения, заметив, что мать обеспокоена этой прогулкой.
В каждом движении девушки, в выражении лица, в воркующей нежности голоса сквозило, что между нею и ее кузеном установилось полное согласие мыслей. Души их соединяло жаркое чувство, быть может, хорошо еще не осознанное ими во всей его силе. Шарль остался в зале, и к грусти его отнеслись с должным уважением. У каждой из трех женщин было свое занятие. Гранде бросил дома дела, а приходило довольно много народа: кровельщик, водопроводчик, каменщик, землекопы, плотник, хуторяне, фермеры: одни — договориться о починках и всяких работах, другие — внести арендную плату или получить деньги. И вот г-же Гранде и Евгении пришлось суетиться, вести бесконечные разговоры с рабочими и с деревенским людом. Нанета в кухне складывала в ящики взносы натурой, доставленные фермерами. Она всегда ждала распоряжений хозяина, чтобы знать, что оставить для дома и что продать на рынке. У Гранде, как и у многих помещиков, было обыкновение пить самое плохое свое вино и есть подгнившие фрукты.
Часов в пять вечера Гранде вернулся из Анжера, выручив за свое золото четырнадцать тысяч франков и получив свидетельство государственного казначейства на выплату процентов по день получения облигаций ренты. Корнуайе он оставил в Анжере, наказав ему покормить полузагнанных лошадей, дать им хорошенько отдохнуть и не торопясь ехать домой.
— Я из Анжера, жена, — сказал он. — Есть хочу.
Нанета закричала ему из кухни:
— Разве вы ничего не кушали со вчерашнего дня?
— Ничего, — ответил старик.
Нанета подала суп. Де Грассен явился к клиенту за распоряжениями, когда семья сидела за столом. Папаша Гранде даже не взглянул на племянника.
— Кушайте, Гранде, не беспокойтесь, — сказал банкир. — Побеседуем. Не знаете ли, какая цена золоту в Анжере? Туда понаехали скупать его для Нанта. Я собираюсь послать.
— Не посылайте, — ответил добряк Гранде, — там уже избыток. Мы с вами хорошие друзья, и я избавлю вас от напрасной потери времени.
— Но ведь золото там стоит тринадцать франков пятьдесят сантимов.
— Скажите лучше — стоило.
— Откуда же, черт возьми, оно явилось?
— Я ездил нынче ночью в Анжер, — ответил Гранде, понизив голос.
Банкир вздрогнул от изумления. Затем де Грассен и Гранде стали что-то говорить друг другу на ухо, время от времени поглядывая на Шарля. И снова де Грассен весь встрепенулся от удивления, — несомненно, в ту минуту, когда бывший бочар дал банкиру распоряжение купить для него государственной ренты на сто тысяч ливров.
— Господин Гранде, — обратился он к Шарлю, — я еду в Париж, и если бы вы пожелали дать мне какое-нибудь поручение…
— Никаких, сударь. Благодарю вас, — ответил Шарль.
— Поблагодарите его как следует, племянник. Господин де Грассен едет улаживать дела фирмы Гильома Гранде.
— Так есть какая-нибудь надежда? — спросил Шарль.
— Но разве вы не мой племянник? — воскликнул бочар с хорошо разыгранной гордостью. — Ваша честь — наша честь. Разве вы не Гранде?
Шарль вскочил, обнял папашу Гранде, крепко поцеловал и, побледнев, вышел. Евгения с восхищением глядела на отца.
— Ну, до свидания, мой добрый Грассен, — я ваш покорный слуга, а вы уж обработайте мне тех господ!
Два дипломата пожали друг другу руки; бывший бочар проводил банкира до дверей, потом, затворив их, вернулся и сказал Нанете, опускаясь в кресло:
— Подай-ка черносмородинной.
Но от волнения он не мог сидеть на месте, поднялся, притопнул ногой и, выделывая «коленца», как говорила Нанета, стал напевать:
Служил в французской гвардии
Папаша добрый мой.
Нанета, г-жа Гранде и Евгения молча посматривали друг на друга. Когда веселость винодела достигала высшей точки, она каждый раз приводила их в ужас.
