– Серега... – выдохнул побелевший Макар, и тотчас же,
словно отзываясь на единственное произнесенное слово, внизу ударил взрыв.
Мотоцикл вместе с заваливавшейся фигуркой взлетел в воздух,
будто подброшенная рассерженным ребенком игрушка, тяжело перевернулся и вдруг
развалился, посыпался на землю кусками, охваченными огнем. По дому прокатилась
дрожь, зазвенели стекла выбитых окон. К первому, неумолкавшему крику
присоединился второй, за ним третий, и тут же взвыли машины, словно отзываясь
сигнализацией на случившееся.
Илюшин спрыгнул с подоконника, бросился к двери, но Бабкин
перехватил его, рявкнул в ухо:
– С ума сошел! Не вздумай! Три взрыва было – ты уверен, что
не будет четвертого?!
Макар, лицо которого постепенно приобретало нормальный цвет,
перестал вырываться и на негнущихся ногах вернулся к окну.
Даже с двадцать пятого этажа было видно, что на том месте,
где стоял мотоцикл, асфальт просел, будто продавленный огромной пяткой, и по
нему растеклись потеки, сходившиеся в одной точке. Куски черного, смятого,
перекрученного металла, догоравшие, как угли в костре, валялись поодаль, и ни
Бабкин, ни Макар не могли различить среди них того, что когда-то было Дмитрием
Арсеньевичем Силотским, искавшим выход в другие миры.
Глава 3
Владислав Захарович сам поставил картину на подрамник,
отошел на два шага, наклонил голову и зачем-то прищурил левый глаз. «Что ж ты с
двух шагов смотришь? – с досадой и горечью подумал Пашка. – Что так
можно увидеть, старый ты хрыч?»
Чешкин сурово взглянул на него, словно подслушав его мысли,
отошел еще шагов на пять, затем – на десять. Паша стоял молча, ожидая
приговора, и старался представить, как бы он нарисовал старикана. Но в голову
лезли только мысли о том, что свет в помещении никуда не годится, не даст этот
свет возможности увидеть все так, как задумано, а если б и имелся правильный
свет, то картина, по совести говоря, особенно не выиграла бы. Бездарность он,
Паша Еникеев, и зря полез к Чешкину со своим творчеством. «Акварелист хренов...
Тоже мне, талант! Сунулся в галерею, возомнил о себе бог весть что... Черт, до
чего же неприятно, что он все молчит».
– Сюжет, значит, брейгелевский... – пробормотал
Владислав Захарович, ворочая бровями.
Брови у Чешкина были широкие, косматые и странно выделялись
на его морщинистом породистом лице. Со стороны казалось, будто актер решил
нанести грим, готовясь играть Брежнева, начал с бровей, приклеил их, но затем
почему-то передумал. Так и оставил: тонкий нос со скульптурными ноздрями
хорошей лепки, высокий лоб, прорезанный одной-единственной глубокой морщиной,
чуть запавшие карие глаза, сохранившие ясность, крепкий подбородок, самый
кончик которого заострялся воинственно выдающейся вперед ухоженной бородкой...
А между глазами и лбом – две щеточки вроде тех, которыми чистят брюки, но
уменьшенных.
Полинка не раз предлагала деду привести брови в порядок, но
Чешкин прекрасно понимал, что за аккуратным «привести в порядок» стоит
банальное «выщипать», и внучку с пинцетом к себе не подпускал. По правде
говоря, бровями он отчасти даже гордился.
– Занятно, занятно...
Владислав Захарович сперва осмотрел картину, затем прошелся
взглядом по принесшему ее молодому человеку. Молодой человек был безус,
полноват, небрежно одет и вид имел страдальческий, хотя страдание пытался
скрыть.
– Кто подсказал вам повтор такого известного сюжета в
акварели? – поинтересовался Чешкин, на носках разворачиваясь к Еникееву.
Тот промычал что-то невнятное, дернул головой, выговорил,
запинаясь на каждом слове:
– Просто... мне акварелью нравится работать... эффект совсем
другой.
И покраснел, как школьник.
– Эффект... – задумчиво повторил Чешкин. – Да,
эффект, разумеется...
Сгоравший от стыда Паша уже не хотел ничего, кроме как
убежать, пусть даже и без картины, куда-нибудь подальше от испытующего взгляда
этого властного старика. Кто там рассказывал, что старик Чешкин до того
обаятелен, что работать с ним одно удовольствие? Может быть, с Феклисовым он и
обаятелен, а вот его, Пашу, того и гляди размажет по стенке одним ударом кисти.
Останется пятно коричневатого цвета, которое на следующее утро будет соскребать
уборщица, грязно ругаясь. В том, что в нарисованном им мире уборщица будет
ругать не Чешкина, а того, от кого это пятно осталось, Еникеев ни секунды не
сомневался.
Хорошо еще, подумал он, что его позора не видит девушка,
частенько забегающая в эту галерею. При ней он всегда вжимался в стену, и она
не замечала его – здоровалась, но не замечала, мысленно оставалась в другом
месте, с другими людьми, и по ней было видно – Паше, во всяком случае, –
что при повторной встрече она не узнает никого из посетителей галереи. Рот ее
улыбался, губы произносили «здравствуйте», и она проносилась мимо – летящая,
похожая на черный огонек. Про черный огонек Паша сам придумал, и ему нравился
этот образ. А потом огонек находил старикана, или старикан окликал его из
дальнего конца галереи – «Полина!» – и тогда в глазах девушки вспыхивала
радость, она тут же становилась здешней, и, нарочно замедляя шаг, шла навстречу
деду.
– Вы молодец, мой мальчик, – неожиданно проговорил
Владислав Захарович и улыбнулся. – Сколько вам лет, простите за нескромный
вопрос?
– Восемнадцать. – Паша не был уверен, что над ним не
издеваются, а потому ответил сухо.
– И вы любите Брейгеля?
– Я вообще голландцев люблю. А Брейгель... он так пишет,
будто втягивает к себе!
– Да, – согласился Чешкин, – детализация
удивительная. А вы, значит, не побоялись пойти путем подражательства... И
результат, как ни странно, оказался... М-да.
Голос старикана определенно звучал одобрительно, теперь у
Паши не оставалось в этом никаких сомнений. Он вопросительно взглянул на него и
снова увидел улыбку на лице Чешкина.
– С вашего позволения, работа пока останется у меня, –
мягко попросил тот. – Хочу кое с кем посоветоваться... показать.
– Значит... вам нравится?
– Нравится... не нравится, – пробурчал Владислав
Захарович. – Дело не в личных пристрастиях, а в том, что я вполне могу
объективно оценить уровень вашей работы. Достойно, я считаю, действительно
достойно. И, конечно, идея... «Охотники на снегу», надо же!
Когда осчастливленный парень ушел, Чешкин набрал телефонный
номер.
– Ну ты где? – ворчливо спросил он, не
здороваясь. – Да. В галерее, конечно, где же мне еще быть! Тебя жду. Кто
обещал пообедать вместе? Кстати, можешь заглянуть: сегодня был один мальчик,
принес интересную вещицу. Не бог весть что, конечно, но свежая мысль
присутствует, а для молодого автора сие необычайно ценно, как ты по себе
знаешь. Все, жду через полчаса.
Он убрал телефон в карман и снова посмотрел на картину. Да,
мальчик осознанно копировал Брейгеля, повторяя за ним композиционное
расположение всех элементов полотна. Но там, где у великого мастера были живые,
плотные, почти осязаемые люди, деревья, дома, собаки, у мальчишки неслось нечто
размытое, прозрачное, словно всех брейгелевских охотников с собаками взмах его
кисти перетащил в призрачный мир, насмешливое зазеркалье, волшебным образом
преобразившее грузную зиму в просыпающуюся весну, земное и весомое – в
ангельское, воздушное. Охотники не утопали в снегу, а бежали по нему легко и
свободно, и собаки, словно почуяв тревожащий запах просыпающейся из-под
мартовского снега земли, готовились взмыть в воздух, оставив лишь следы на
подтаивающей хрустящей корочке.
