Он бросил взгляд на свой крест и порадовался тому, что
отказался от фотографии. Хорошо, что Полина его поддержала, потому что среди
его друзей принято обязательно помещать фотографию на памятник, а ему никогда
не нравилась эта традиция. Так же, как не любил Чешкин оставлять грубые
искусственные цветы на могиле, хотя старушки возле входа на кладбище предлагали
пластмассовые гвоздики, ромашки и тюльпаны. Цветы эти казались ему жуткими; они
были символом той смерти, которая есть полное «ничто»: разложение в могиле,
черви, желтоватые рассыпавшиеся кости... И больше ничего. Глядя на безвкусные
кричащие красно-кумачовые лепестки, темно-зеленые стебли с вычурными резными
листьями, Владислав Захарович терял уверенность в том, что смерть – это не
конец в его беспощадном материальном смысле, или, во всяком случае, не только
он...
Очередная похоронная процессия выехала с кладбища, и Чешкин
подумал, что это вполне могли быть похороны Силотского. Почему нет? Судьба
щедра на саркастические ухмылки, выдаваемые ею за совпадения. С нервным смешком
он представил, что Дима мог бы лежать неподалеку от этой могилы.
– Убили тебя... – вслух произнес Чешкин, ожидая вспышки
торжествующей радости сродни той, какая охватила его, когда он узнал о смерти
Ланселота.
Но радости не было. Более того, и то философское
спокойствие, на которое он успешно настраивал себя перед каждым приходом на
Колину могилу, куда-то исчезло, сменившись сначала пустотой, а затем ощущением
глубокого горя. Не тихой скорби, не старческого смирения перед неизбежным –
нет, Владислав Захарович словно вернулся в прошлое, когда он не мог ни есть, ни
пить, и даже дышал, казалось, с трудом – потому, что Коли больше не было с
ними. Потому что он ушел навсегда.
– Ну тихо, тихо... – попросил старик самого себя,
ощущая, как закололо под сердцем. – Не навсегда. Не так много уже
осталось. Правда, Коленька?
Ветер шевельнул голые ветки рябинового куста, посаженного
Чешкиным.
– Вот и ветерок... – пробормотал Владислав
Захарович. – Настоящая весна скоро придет. Помнишь, как ты любил весну?
Ну, вот. А на следующей неделе с Полинкой приедем, она тоже по тебе
соскучилась. Ничего, Коленька, ничего, жизнь потихоньку живется.
Присказка деда успокоила его, загнала горе вглубь, в ту
нору, в которой оно всегда сидело, напоминая о себе лишь редкими покалываниями
под сердцем. Нора была такой глубокой, что Чешкину легко удавалось убедить
себя, что горя нет вовсе, словно оно прошло, растаяло.
– Жизнь потихоньку живется, – повторил Владислав
Захарович и встал со скамейки. – Пойду я, Коленька.
Он посмотрел в ту сторону, откуда ушла похоронная процессия,
и подумал, что мог бы легко отыскать свежую могилу и посмотреть, кто в ней
похоронен. Еще проще было бы спросить у смотрителя кладбища, не привозили ли
хоронить господина Силотского. Дело было громкое, и смотритель, скорее всего, в
курсе.
– Нет уж, – возразил себе Чешкин. – Где лежит, там
пусть и лежит. Плюнуть на его могилу я не пойду, а проклятий моих ему и при
жизни не дождаться было, и после смерти не видать.
Он погладил холодный мокрый гранит и пошел к выходу, не
оборачиваясь на могилу внука.
* * *
Анна Леонидовна Качкова кричала так громко, что младший сын,
с ужасом и любопытством наблюдавший за матерью из-за дивана, подумал, что от
такого крика она может лопнуть.
Старший ни о чем таком не думал, он просто сидел на турнике,
заткнув уши, и бубнил себе под нос одну фразу.
«Хочуфильмхочуфильмхочуфильм»....
– Не будет никакого фильма! – от крика Анна сорвала
голос, закашлялась, схватилась за шею.
Сын продолжал бубнить, нахально глядя на нее сверху такими
же темными, как у отца, глазами.
– Слышал?! Не будет! Не будет, не будет, не будет!
Выглянув из-за дивана, младший мальчик захлопал в ладоши,
решив, что у мамы и брата начинается состязание, и тут же спрятался, поскольку
мать метнулась к нему с явным намерением дать оплеуху.
– Вот свалишься оттуда, ноги переломаешь, уколы будут делать
каждый час! Слезь немедленно! – исступленно воззвала Анна к старшему,
болтавшему ногами над ее головой.
– Хочуфильм!
– Я сейчас тебя сама оттуда сброшу!
– Хочуфильм!
Круглая голова высунулась из-за дивана, младший брат решил
внести свою лепту в крики старшего:
– Я тоже хочу! Мама! Фильм!
Это было последнее, чего не хватало Анне, чтобы
переполнилась чаша ее ярости. Засучивая на ходу рукава, она решительно
двинулась к младшему сыну, собираясь вытащить его за шкирку из-за дивана и
устроить выволочку, раз уж до старшего не могла добраться, но ее остановил
звонок в дверь. Позвонили два раза, коротко, но решительно, и процедив обоим
сыновьям сквозь зубы, что она еще вернется, Анна Леонидовна пошла открывать
незваным гостям.
– Пылесосы продаете? – грубо спросила она, увидев
молодого симпатичного парня в свитере и куртке, топтавшегося возле
двери. – Не нужны мне ваши пылесосы! Дура я, что ли, за сто тысяч такую
ерунду покупать. Другим голову морочьте, понятно?!
Качкова отчитывала мошенника, дав, наконец, выход
распиравшей ее яростной энергии, которую не удалось излить полностью на
сыновей, но тут парнишка улыбнулся извиняющейся улыбкой и сказал:
– Я ничего не продаю.
– А чего вам тогда нужно?
– Я хотел поговорить с вами о вашем муже.
– О муже? – недоверчиво переспросила Анна
Леонидовна. – А зачем об этой сволочи разговаривать?
– Видите ли, меня наняли, чтобы его найти. Вы позволите
войти и поговорить с вами?
Сидя в гостиной Качковых, Макар огляделся вокруг. В темной
комнате с серыми портьерами до пола был не просто беспорядок – в ней царил
бардак. Мягкие игрушки вперемешку с конструктором, разбросанные по всему полу
диски, футболки и носки, подушки, несколько пар ботинок, остатки железной
дороги... Складывалось ощущение, что здесь не так давно резвилась группа
детского сада.
Однако хозяйка квартиры, курившая в кресле, не обращала на
кавардак ни малейшего внимания. Светло-голубыми глазами навыкате она
внимательно изучала Макара, обдумывая, что ему нужно и во что может для нее
вылиться визит частного сыщика.
Илюшин разглядывал ее чуть менее откровенно. Перед ним
сидела женщина, которой на вид можно было дать около сорока, в вызывающе
коротком шелковом халате – опухшая, неухоженная, с волосами, небрежно
покрашенными хной в красновато-рыжий цвет. В отросших черных корнях проглядывали
пылинки перхоти. Поджатые губы, пористая кожа, выщипанные бровки... От нее
исходило ощущение агрессии, которое Макар чувствовал очень хорошо.
Узнав, что его нанял Силотский, Анна Леонидовна ничуть не
удивилась.
– Правильно. Из-за него все случилось, пусть теперь и
расплачивается.
