– Ляг, не геройствуй! – шепотом заорал он снизу,
изворачиваясь и потянув напарника за джинсовую штанину.
Сергей перевел на него взгляд, странно дернул носом и вдруг
хрюкнул. Макар от удивления выпустил ткань. Бабкин хрюкнул снова, и, не
сдержавшись, захохотал.
– Ты... ты бы еще вчетверо сложился... – выдавил он,
давясь от смеха. – В траве сидел кузнечик! Ха-ха!
Макар недовольно заерзал, пытаясь выбраться из-под сиденья.
– Что, ложная тревога?
– Да все нормально, он проехал. – Бабкин утер слезы, выступившие
от смеха, но взглянул на Илюшина, ожесточенно работающего локтями в попытке
вытащить самого себя из-под приборной панели, и снова захохотал.
– Я тебе это еще припомню, – пообещал Макар. – Ты
небось нарочно загнал меня туда.
– Нарочно, нарочно... Брал реванш за все твои
издевательства. «Мой складной друг!» – передразнил он с интонациями
Макара. – Тебе помочь, или ты там решил навеки поселиться?
Презрительным фырканьем отметая даже возможность помощи,
Илюшин наконец уселся в кресло и перевел дыхание.
– Неудобная у тебя машина, Серега.
– Танк, конечно, был бы лучше, – согласился Бабкин,
вылезая из салона и ступая в подтаявшую лужу. – Вот черт, ботинки
промочил!
Демонстративно обойдя «БМВ» по сухому тротуару, Макар
свысока посмотрел на Сергея, который хлюпал мокрым ботинком, и небрежно
заметил:
– Мелкое пакостничество никогда не остается безнаказанным.
Пойдем, мой незадачливый друг.
Глава 7
Когда Сеня Швейцман примчался домой, к нему бросилась
измученная рыданиями и страхом Рита. Он подхватил ее, хотя был в два раза ниже
ростом, потащил в спальню, уложил на кровать, задернул шторы, и сидел,
наклонившись над женой, напевая песенки, как ребенку, гладя по черным гладким
волосам, начинающим седеть на висках.
Рита принципиально отказывалась красить волосы – она была
сторонником естественности – «разумной естественности», как она
говорила, – и никогда не использовала краску, не брила ноги, с насмешкой
упаковывала обвисшую к сорока годам грудь в бюстгальтер, приговаривая при этом,
что лучше ходить с висячей, но своей, чем стоячей, но силиконовой. В основном
причиной ее «естественного» подхода к своей внешности являлась безусловная
любовь мужа. Сеньке нравилась ее низкая, напоминающая грушу, грудь с большими
околососковыми кружками, его возбуждали темные волосы на ее ногах, и седина на
висках казалась такой родной, что он просто не мог представить свою Ритку с
крашеными волосами.
Он гладил ее, напевая детские колыбельные, до тех пор, пока
она не перестала всхлипывать. Когда жена, повторив ему уже без плача рассказ о
том, что случилось, наконец закрыла глаза и начала дышать ровно, Швейцман
встал, разрываемый острой жалостью к ней, ненавистью к тому, кто придумал так
издеваться над его женой, и растерянностью. Он не понимал, зачем это кому-то
понадобилось...
Его жена была спокойной уравновешенной женщиной, мягкой,
веселой, лишенной страхов, обуревающих многих дам. Она не тряслась за Сенькину
жизнь, не боялась темноты и тараканов, не визжала при виде мыши, спокойно
смотрела вниз с любой высоты, не потея и не теряя сознания. Все это
компенсировал один страх, выросший из раннего детства, – паническая боязнь
крыс.
Когда Рите Абрамовой было шесть лет, подружка из детского
сада пригласила ее в гости на свой день рождения. Наряженная в сшитое мамой
красное бархатное платье с белыми кружевными манжетами и такой же волнистой
оборочкой, с вьющимися волосами, перехваченными на макушке красной лентой в тон
платью, Рита чувствовала себя принцессой. Все было удивительно прекрасно – и
девочки из ее группы, с восторгом копавшиеся в ящике с игрушками, и именинница,
разбиравшая подарки, серьезно хмуря лобик под реденькой челкой, и запыхавшаяся
мама, помогающая носить блюда из кухни в комнату, и тихий солнечный день ранней
осени, пропахший разрезанным арбузом и пирогом с черникой.
События того дня запечатлелись в памяти девочки выпукло и
ярко. Вот Надя достает из коробочки куклу с синими волосами, и остальные гостьи
замирают в завистливом восторге – все, кроме Риты, тихо улыбающейся про себя,
потому что точно такая же кукла по имени Женевьева сидит у нее дома на комоде –
бабушка купила двух, и одну решили оставить внучке, а другую подарить. Вот
кто-то из взрослых, разрезав арбуз, вилкой вычищает из сахарной середины
блестящие черно-коричневые косточки, и они отскакивают от тарелки, выпрыгивают
на скатерть, а схватишь их – выскальзывают из пальцев, как лягушки. Вот
маленькая Оля, сестра именинницы, сняв сандалики и носки, бежит по паркету в
коридоре, стуча босыми ножками, спотыкается, падает, и несколько секунд лицо ее
словно колеблется между плачем и смехом. Рот жалобно кривится, но черные глаза
смеются, и смех побеждает – она хохочет, поднимается и бежит дальше. Ее смех
слышен из комнаты, где остались подарки, и Рита вслушивается в него, тайком
вжимая палец в прохладную влажную арбузную мякоть.
После обеда Алексей Иванович, папа Нади, вывел девочек на
застекленную лоджию, с таинственным видом снял какую-то клетку с полки, и Рита
увидела в ней зверька – длинную белую крысу с рубиновыми глазами. Крыса сидела
на задних лапах, шевеля крохотными усиками, а позади нее тянулся
непропорционально длинный серый хвост – противный, как раздавленный червяк.
– Не бойтесь, – ласково сказал Алексей Иванович,
откидывая верх клетки. – Подойдите, познакомьтесь с нашей Груней. Вот
ты, – он показал на Риту, – иди сюда.
Рита доверчиво подошла, наклонилась над клеткой. На нее
пахнуло странным запахом. Крыса подняла голову и уставилась на девочку глазками
без зрачков. До этого Рита считала само собой разумеющимся, что у всех животных
есть зрачки, но у этого, в клетке, были только два красных шарика, утопленных в
желто-белой короткой шерсти.
– Погладь, она хорошая, – посоветовал улыбающийся Надин
папа, подводя руку девочки к спинке крысы.
С радостным недоверием Рита разжала кулачок, готовясь
почувствовать мягкость белой шерсти. В ту же секунду крыса извернулась; длинные
желтые зубы впились в указательный палец Риты; девочка дико закричала, ей
показалось, что сверху ее накрывают черным колпаком, под которым нечем дышать,
и потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, окруженная перепуганными взрослыми,
то начала плакать и никак не могла успокоиться. Маме пришлось отвести ее домой,
а раздраженный Алексей Иванович, сердитый и на Груню, и на себя, бросил жене:
«Подумаешь, крыса укусила! Это ж не собака, а грызун! Надо же... какой цирк из
этого устроили... девочке внимания хочется, вот и вся причина».
Однако причина Ритиного обморока и плача была вовсе не в
том, что ей хотелось внимания. Дикий контраст между прелестью всего этого дня и
молниеносным, ошпарившим ее ужасом от укуса крысы накрыл Риту, и до вечера она
не могла избавиться от ощущения, что ее вот-вот снова укусят: беспричинно,
больно, зло. Несколько раз она принималась плакать от страха, и в конце концов
бабушка, выведенная из себя внучкиными слезами, накричала на Риту, отшлепала ее
и отправила спать. Девочка пыталась объяснить, почему ей так плохо, но
получалось несвязно, глупо, и рассерженные бабушка и родители пресекли ее
жалкие попытки передать словами те ощущения, которые она испытала при укусе.
