Владислав Захарович сводил внука по врачам. Ему говорили о
гипервозбудимости, выспрашивали подробности родов у матери мальчика, но Чешкин
ничем не мог помочь врачам: когда Лида рожала сына, они находились в ссоре и не
хотели знать друг о друге. Обследования ничего не показали, и один из докторов,
осматривавших мальчика, предложил «не беспокоить парня», утверждая, что тот
постепенно избавится от странностей, а второй сосредоточенно выписал Владиславу
Захаровичу рецепт на четыре лекарства, расписав по часам, как их принимать.
Вернувшись домой и прочитав инструкции к лекарствам, Чешкин ужаснулся, но все
же решил дать Коле пропить курс «успокоительных», как он называл препараты про
себя. Однако, понаблюдав за внуком, превратившимся от таблеток в сонную муху с
заторможенными реакциями, покачал головой и отменил лекарства. Не такого
эффекта он добивался.
В классе Коля считался кем-то вроде «дурачка». Он хорошо
учился, не занимаясь вовсе, легко запоминая прочитанное на уроках в учебниках,
совершенно не интересовался одноклассниками, не разделял увлечений мальчишек
вроде гонок на велосипедах или коллекционирования ножей. Речь его была
правильной, литературной, но иногда он с трудом подбирал слова, пытался помочь
себе руками, мычал, и невозможно было понять, то ли он притворяется, то ли
мучается всерьез. Вызванный к завучу за то, что изобразил обезьяну на нелюбимом
им уроке физкультуры, Коля послушал ее и вдруг, когда та упомянула для
суровости, что пошлет записку его деду, тонко и пронзительно завизжал, так что
женщина оторопела. Он визжал на одной ноте, негромко, прикрыв глаза, будто пел,
и, оборвав свой визг через минуту, вышел из кабинета, лишь чуть покраснев.
Возмущенная завуч вызвала Владислава Захаровича, и тому пришлось извиняться,
просить войти в положение, напоминать о том, что Коля не так давно потерял
мать... Обаянию и интеллигентной вежливости Чешкина-старшего трудно было
сопротивляться, и Алевтина Васильевна вошла в положение и даже под конец их
разговора расчувствовалась, прямо высказав Владиславу Захаровичу, что не каждый
мужчина в его возрасте согласился бы взвалить на себя такую ношу... бремя...
заботы о воспитании двух детей... Выслушивать подобную чушь Владиславу
Захаровичу было не впервой, поэтому лицо его во время тирады завуча оставалось
понимающе-благодарным.
Вернувшись домой, он попытался поговорить с внуком.
– Колька, Алевтина Васильевна говорит, ты визжал! –
строго сообщил Чешкин, поставив внука перед собой. – Ты что, поросенок?
Коля в ответ хихикнул и признался, что он и вправду
поросенок. На прямой вопрос о том, зачем он это сделал, мальчик задумался,
крепко сцепил руки и ответил, широко раскрыв глаза и глядя перед собой:
– Знаешь, дед, там был такой круг под потолком, и он бы
пропал, если бы я его не остановил. Колесо! Красное! Правда! И желтое тоже! Я
стоял, думал... – Коля вскочил, принялся ходить кругами по
комнате... – думал, думал, думал, и вдруг оно начало исчезать, и тогда я
догадался, что нужно сделать, чтобы оно осталось! – Речь Коли ускорилась,
так что Владислав Захарович с трудом разбирал слова. – Запеть, но не так,
а – иначе, по-другому, высоко, как дельфины!
Тонкие белые руки взметнулись вверх, Коля изобразил что-то
вроде нырка в воду, не останавливая свой бег по комнате.
– Дельфины, но Алевтина не поняла, начала ругать, и все
равно исчез, потому что нельзя было так сразу, быстро, а медленно, и словами, и
тогда я решил пойти, потому что темно, а еще за шкафом, и спрятаться так, чтобы
не увидели, но можно закрыться кофтой...
– Стоп! – закричал Владислав Захарович. – Коля,
стой, замолчи!
Мальчик резко остановился, непонимающе посмотрел на него.
– Замолчи... – прошептал Чешкин, проводя рукой по
холодному лбу. – Я тебя не понимаю! Ты... – он уцепился за
объяснение, лежавшее на поверхности, – ты слишком быстро говоришь.
Коля перевел дыхание, продолжая беззвучно шевелить губами.
Владислав Захарович видел, что внук «ушел», что он уже не с ним, а где-то в
другом месте проговаривает до конца свой бред о колесе, шкафе и дельфинах.
Чешкин знал по печальному опыту, что вывести из этого состояния Колю может
только сестра, да и то не всегда, и с тоской провел рукой по его встрепанным
черным волосам. Внук коротко мотнул головой и ушел в свою комнату, продолжая
беззвучно шевелить губами.
Чешкин со страхом ожидал проявления странностей и у внучки,
видя, как похожи между собой брат и сестра. Но со временем стало очевидно и
различие между ними. Полина, теряя с возрастом детскую смешливость, никогда не
переходила в своей сосредоточенности ту болезненную границу, за которую
проваливался ее брат. Колька рос задумчивым, легко замыкающимся в себе, но в то
же время с необычайно переменчивым настроением; в отличие от других детей,
взрослея, он становился уязвимее, но уязвимость его была не от чужих насмешек,
а от происходящего вокруг и, на первый взгляд, не имевшего к нему отношения.
Так, в пятом классе он прибежал после школы в слезах и не
мог успокоиться до самого вечера, выкрикивая непонятные слова, кружась по
комнате, падая и снова вскакивая. Причина выяснилась на следующий день:
директор магазина, мимо которого Коля возвращался из школы, увольнял грузчика,
стащившего при разгрузке то ли хлеб, то ли упаковку печенья. Грузчик злобно
матерился, директор кричал на него, и Коля замер как вкопанный, не в силах
отвести от них глаз. Если бы он мог сформулировать свои ощущения, то объяснил
бы, что его словно заставили смотреть отвратительный фильм, в котором каждая
деталь представала фантастически выпуклой, бьющей в глаза, и он видел – хотя не
хотел видеть – мелкие брызги слюны, летящей у директора из вялого рта, рытвины
оспин на сером испитом лице грузчика, видел мерзкие лица стоящих вокруг, рты,
раззявленные в хохоте, видел помочившуюся грязно-рыжую собачонку, всю в комьях
свалявшейся шерсти, и многое другое, что хотел бы выкинуть из своей памяти, но
был не в силах. Крик и движение на время освобождали его от этого зрелища,
которое снова и снова прокручивалось перед глазами, дополняясь новыми
подробностями.
Как ни странно, но выводить Колю из подобных состояний
научилась не Полина и не Владислав Захарович, а Полинина няня. Как-то раз,
когда мальчик понес ахинею в ответ на просьбу объяснить очередной его странный
поступок, она, устав слушать его птичью речь, силком усадила Колю за стол и
бросила перед ним тетрадь и карандаш.
– Пиши! – в сердцах сказала няня. – Садись и пиши
объяснение! Вечером деду покажем, пускай он разбирается.
Коля замер над листом, вглядываясь в разлинованную бумагу с
несказанным удивлением. Так дикарь мог бы смотреть на волшебный посверкивающий
предмет, привезенный белыми людьми из-за моря, – предмет с пока неясными
свойствами, но наверняка бесценный.
Замолчав, он очень осторожно взял карандаш в руки, будто тот
был живым, и провел неровную дрожащую линию по верху страницы. И вдруг –
застрочил, быстро, неразборчиво, как будто выплескивал невыговоренное на лист
бумаги. Мелкими буквами он исписал несколько страниц, а затем, словно выдохнув,
принялся писать медленнее, задумываясь над словами, замирая на несколько секунд
с прикрытыми глазами, будто вслушиваясь в собственные ощущения.
