– Кто – она? – немедленно спросил Макар.
– Что? – Старик вскинул на него карие глаза, пару
секунд молчал, осознавая вопрос. – Ах, это я вспомнил о своем...
наболевшем. Вам, думаю, будет совершенно неинтересно.
– И все же, – настаивал Илюшин. – Вы сказали, Коля
был единственным, с кем она не смогла ничего поделать. Кто – она? И кто эти
остальные?
– Долгая история, признаться. Была одна женщина в Колином
окружении... впрочем, почему была? Она и сейчас живет и здравствует, насколько
мне известно. Зовут ее...
Чешкин страдальчески поморщился, словно ощущал физическую
боль при мысли, что придется произнести имя женщины.
– Мария Томша, – вдруг наугад брякнул Сергей, и по
удивлению в глазах старика понял, что попал в цель.
– Совершенно верно. Значит, Мария Сергеевна вам уже знакома?
– Недостаточно, – дипломатично вывернулся
Бабкин. – Расскажите о ней, пожалуйста, Владислав Захарович.
* * *
Мария Томша – скульптор, рассказал Чешкин, из тех, о которых
говорят «широко известный в узких кругах». Правда, известность ее носит
несколько скандальный характер: четыре года назад она выставила серию
«Животворение», в которой глиняные божки с головами различных животных были
наделены пенисами этих же животных, воспроизведенных с потрясающей
физиологической точностью и в натуральную величину.
Томша добилась временного успеха и внимания, однако эпатаж
ее был не нов, и спустя всего месяц о «Животворении» уже забыли. Часть серии
разошлась по покупателям, часть осталась у самой Марии Сергеевны. Тогда-то она
и пришла к Чешкину. Работы скульпторов выставлялись в его салоне редко, и тем
престижнее считалось одобрение директора галереи, не говоря о том, что это
обеспечивало интерес новых клиентов.
Но Владислав Захарович, проявивший интерес к работам Томши
по просьбе друга своего сына, Дмитрия «Ланселота», быстро разочаровался и не
стал этого скрывать.
– Вам не понравились ее скульптуры? – спросил Макар.
– Я бы даже не стал называть ее поделки скульптурами, –
Чешкин покачал головой. – Именно поделки, игра способных пальцев, но игра,
в которую не вложено ни искры таланта. Я видел ее попытки работать с деревом –
признаюсь, я предпочитаю именно деревянные скульптуры остальным, – и,
видит бог, Мария Сергеевна потерпела полное фиаско. Но она наделена непомерным,
колоссальным самомнением, помноженным на уверенность в собственном таланте, и
поначалу даже я подпал под ее самоощущение. Но лишь до тех пор, пока не увидел
ее мастерскую. Скульптура не врет, в отличие от своего создателя, не окутывает
себя завесой тайны. Мария Сергеевна показывала мне одну работу за другой, в
глазах у нее горел огонь, она объясняла, чем именно было навеяно то или иное
произведение, а я видел лишь ученические вещицы, одни более занимательные,
другие менее.
Владислав Захарович вспомнил, как ходил по мастерской,
удивляясь про себя несоответствию рассказов Силотского о Томше и того, что она
представляла собой в реальности как скульптор. Дмитрий был от нее в восторге,
Чешкин же, отдавая должное фантазии Марии Сергеевны, назвал про себя ее работы
«средненькими поделками». Птицы с шестью ногами и очеловеченными лицами,
покрытые волосами вместо перьев, слоны с гипертрофированным достоинством,
закольцованным с хоботом, всадник на оседланном человеке, свирепо обнажившем
зубы в лошадином оскале, переплетения голых женских тел, из которых вырастал
фаллос, взрывающийся фонтаном икринок... Владислав Захарович покачал головой.
«Ловушки для профанов вроде Димки, – вынес он свой вердикт. – Очень
сильный, почти навязчивый сексуальный подтекст – должно быть, на это он и
купился. Ни грамма таланта, ни унции вкуса, зато личность автора отражена в
полной мере».
Он бросил косой взгляд на Томшу, которая в длинном черном
балахоне походила на невысокого божка, и признался себе, что она вызывает у
него антипатию. Слишком много было в ней животной энергии, которая отчего-то
отталкивала его. И этот нагловатый ощупывающий взгляд...
– Уж не знаю, зачем ей понадобилось именно мое
одобрение, – говорил сейчас Чешкин, бесцельно расставляя по столику
крошечные шахматы из оникса, на которых мягко бликовал зеленый свет, – но
она требовала, чтобы я откровенно высказал свое мнение. Я постарался смягчить
его, как мог, и объяснил, что галерея такое выставлять не будет. И тогда, вы
знаете, она в одну секунду стала невероятно агрессивной, обвинила меня в предвзятости,
наговорила гадостей, а под конец даже попыталась выгнать меня из своей
мастерской. Но тут вошел Силотский, и она вдруг начала источать сладострастие,
извиняться передо мной и убеждать, что я ее неправильно понял – в общем,
устроила отвратительное представление. Я ушел, разумеется, но на этом Томша не
успокоилась: с периодичностью раз в месяц стала появляться в нашей галерее с
новыми работами, хотела от меня признания ее заслуг, говорила о том, что
экспериментирует с новыми формами...
– Она и в самом деле экспериментировала? –
поинтересовался Макар.
– Нет, в том-то и дело. Поймите, я не специалист, не
искусствовед и могу ошибаться, но, с моей точки зрения, Томша остается на одном
месте, выплескивая свои фантазии в глине или мраморе. Но на такое способен любой
выпускник художественного вуза. При том ее подпитывает непреходящая
убежденность в том, что она, Мария Томша, говорит новое слово в скульптуре, а
мы, жалкие ничтожества, не способны ее оценить. Я не раз предлагал ей податься
в другие салоны, но не знаю, последовала ли она моему совету. Ее преследование
со временем так стало мне досаждать, что я и вовсе прекратил общение с нею.
– Преследование? – не понял Бабкин. – Что вы
имеете в виду, Владислав Захарович?
– Трофеи, – коротко, с отвращением в голосе пояснил
Чешкин. – Томша – дама ненасытная, упивающаяся тем, что ни один мужчина,
как она считает, не способен ей отказать. В каком-то смысле она не так уж и
ошибается, потому что в ней и в самом деле есть что-то такое...
порочно-притягательное. Сначала она завоевала Диму Силотского, но он оказался
для нее довольно легкой добычей, поскольку и сам отличался... э-э-э... весьма
пылким темпераментом. Затем принялась за Дениса и Сеню.
– Крапивина и Швейцмана? – недоверчиво переспросил
Бабкин.
– Совершенно верно.
– Неужели ее мог заинтересовать Крапивин? Нет, я понимаю,
что он вполне состоявшийся человек, но ведь не зря его называют Пресноводным...
– Чушь это все! – неожиданно рассердился Чешкин. –
Меньше слушайте глупости, которые вам выдают за истину. Дима Силотский в школе
придумал несправедливую, недобрую кличку, навязал ее другим мальчикам и самому
Денису и был, кажется, весьма доволен своей выдумкой. Подозреваю, за его злой
выдумкой стояла банальная зависть: Денис учился лучше, он брал усидчивостью, и
учителя его хвалили. А Дима был такой, знаете, мальчик-фейерверк, со вспышками
интереса к учебе, легко загорающийся и так же легко остывающий. Обычно первые
завидуют вторым, потому что «фейерверкам» учеба дается легко, но в случае
Силотского и Крапивина было наоборот.
