На ней были сняты его бывшая жена и Крапивин. Знакома она
была для Бабкина оттого, что он хорошо помнил тело Ольги – ладное, женственное,
с тонкой талией, выпуклым животом, рыхловатыми нежными ягодицами. Шокирующей –
потому что рядом с ней на кровати был голый Крапивин, забросивший ногу на бедро
Ольги, смеющийся Крапивин, ласкающий худой рукой ее грудь, зажав длинный сосок
между указательным и средним пальцем.
Они явно не позировали фотографу, а снимали себя сами –
такое откровенное удовольствие и расслабленность были написаны на лице Дениса,
каких не было ни на одном из предыдущих снимков. Присвистнув от изумления,
Бабкин пролистнул еще несколько страниц. Все они оказались заполнены похожими
снимками «семейного ню». Откровенно порнографических фотографий не было, но на
каждой бросались в глаза переплетения тел, нагота, подчеркнутая каким-нибудь
нарочито нелепым предметом гардероба вроде галстука на Крапивине или шарфика на
Ольге. Эти двое занимались любовью, фотографировали сами себя, принимали
вызывающие позы, хохотали, ласкали друг друга... Бабкин заставил себя
досмотреть альбом до конца, но серией этих совместных кадров он заканчивался.
– Вот, значит, в чем дело, Денис Иванович, – протянул
Сергей, вернувшись к самой первой фотографии и намереваясь ее достать, чтобы
посмотреть число. Число – это важно. Если снимки относятся к тому времени,
когда еще жив был Силотский, тогда можно будет...
– Что вы делаете? Кто вам позволил?!
Он резкого окрика Бабкин вздрогнул и выронил альбом. В
комнате стоял Крапивин, и Сергей недобрым словом помянул ковры, позволявшие
бесшумно ходить по всему дому.
– Вы что, не знаете...
Денис стремительно подошел к нему, выхватил альбом, опустил
глаза на фотографию. Несколько секунд молчания – и он перевел взгляд на сыщика;
сказать, что именно отразилось в этом взгляде, Бабкин бы не смог, но по его
спине прошла волна холода.
Оба замерли. Напряжение, повисшее в комнате, казалось Сергею
почти осязаемым: еще чуть-чуть – и оно лопнет, взорвется, заполнив пространство
ядовитым содержимым. Крапивин вздернул верхнюю губу – по-звериному, оскалив
мелкие зубы, и Бабкин вспомнил о крысах, испугавших жену Швейцмана. Он знал,
что сильнее стоявшего напротив мужчины, знал, что физически более подготовлен к
драке, но в эту секунду его охватил иррациональный страх, и он почувствовал
желание бежать из этого пропитанного яростью дома.
– Уходите, – беззвучно произнес Крапивин.
– Денис Иванович...
Крапивин сделал шаг к Сергею, и тот отступил, вышел, пятясь,
из комнаты, не сводя настороженных глаз с застывшего на месте человека,
по-прежнему скалившего верхние зубы. Он не решился повернуться спиной и тогда,
когда оказался в прихожей. Лишь выйдя на улицу и вдохнув свежий воздух, Бабкин
сбросил с себя морок, очумело посмотрел на охранника и быстро пошел к своей
машине.
Крапивин некоторое время стоял, не двигаясь, затем захлопнул
альбом и вздрогнул от звука, прозвучавшего, как глухой выстрел.
– Да! – сказал он в пустое пространство притихшего
дома. – Конечно же! Именно этого от меня и ждут.
Вернул альбом на столик, задержался взглядом на густо-синей
обложке, из-под которой проглядывал белый замок с птицами над ним, и вдруг,
застонав, изо всей силы обрушил сжатый кулак на тонкое стекло.
По столешнице пробежала трещина, стекло раскололось, но не
упало, как он ожидал, стеклянными брызгами на ковер, а со звоном провалилось
вниз двумя половинами. В ту же секунду боль, словно ждавшая, притаившись,
именно этого, ввинтилась ему в затылок осколком стекла.
Но Денис ее почти не заметил. Сознанием его овладела
одна-единственная идея, вытеснившая все, даже боль. Подумав и мысленно
расставив все по своим местам, Крапивин вытер ладонь, с которой стекала кровь,
о рубашку, и криво улыбнулся синей обложке альбома.
* * *
Макар прошелся по комнате, подошел к окну, посмотрел с
двадцать пятого этажа вниз, во двор, который пересекала маленькая фигурка.
Поднимался ветер – порывистый весенний ветер, гнувший к земле голые стволы
деревьев, а здесь, на этой высоте, врезающийся с разлета в стены и окна домов,
качающий натянутые провода, подхватывающий одиноких птиц, пролетавших над
городом. Илюшин открыл окно, и обрадованный ветер ворвался в комнату, обдав
человека холодом, взмел листы, вырванные из альбома, прошелся сквозняком по квартире.
Солнце светило все ярче, но тепло его было обманчивым; ветер быстро разрушал
иллюзию скорого лета, которой так легко было проникнуться здесь, на двадцать
пятом этаже, если смотреть не вниз, а только в синее небо с жарким солнцем. До
лета было еще далеко.
– До лета еще далеко, – сказал Макар вслух, обернулся и
посмотрел на лист бумаги, снесенный ветром с кресла на пол.
Захлопнул окно, вернулся на свое место. Картина смерти
Ланселота ярко встала у него перед глазами, и он почти услышал звук взрыва, а следом
за ним – громкий женский крик.
Швейцарец. Крапивин. Владимир Качков. Его жена. Семья
Чешкиных во главе с проницательным Владиславом Захаровичем, заслонившим собой
тень внука. Мария Томша в окружении скульптур. Ольга Силотская в черном платке.
Все эти люди не хотели поддаваться логике Макара, становиться в его рисунках на
отведенные им места. Они разбегались, а когда Илюшин позволял им вставать туда,
куда они хотели, это тоже не приводило ни к чему хорошему: фигуры не
связывались в целую картинку, и нити, которые рисовал Макар, объединяли лишь
нескольких из них, оставляя других в стороне.
Илюшин закрыл глаза, слушая рассерженный весенний ветер за
окном. В голос ветра вплелись другие голоса – живые голоса людей, которые его
память воспроизводила с необычайной точностью, словно включалась грампластинка,
сопровождая фразы тихим шуршанием иглы.
«Я, знаете, с юности чувствовал, что не могу долго на одном
месте находиться, душно мне становится, тяжело», – объяснял Силотский
низким уверенным голосом.
«Да, забыл вам сказать – в ту ночь, перед смертью, Коля
написал один отрывок... – негромко рассказывал Владислав Захарович, делая
большие паузы между словами. – Он успел написать его за те
десять-пятнадцать минут, что оставался один, либо же начал раньше, а в этот
промежуток времени закончил. Я сохранил его, потому что это последний Колин
текст».
«Спросите сами у Дениса Крапивина, – с горечью
советовала Полина Чешкина. – Он гораздо больше остальных знает о Колиной
смерти».
«Дениска упрямый, как осел, это точно... – с тихим
смешком говорил Швейцман. – В школе, случалось, чуть до драки не доходило
из-за того, что он отказывался сбегать с химии. А потом мы узнали, что химичка
– родная сестра его матери. Правда, жила она не с ними, но какое это имеет
значение...»
«А Швейцарец хороший, – из голоса Полины исчезла
горечь, она рассказывала спокойно, с улыбкой. – Он порой кажется смешным,
но, познакомившись с ним ближе, начинаешь его уважать. И еще он очень любит
свою жену, до обожания, и совсем этого не скрывает».
